Ознакомительная версия.
Боль, вернувшая Каланина в привычный мир, наполненный звуками и запахами, пришла, когда его извлекли из капсулы. Яйцеголовые не церемонились с ним, обращаясь точно с куском мяса или, если говорить более корректно, с манекеном. Умелые руки крутили-вертели Антона на большом столе, мяли, щипали, втыкали в него какие-то датчики. Следователь терпел, не желая показывать свою слабость. Заорал он единственный раз, когда спецы без каких-либо предупреждений начали делать что-то в том месте, где угнездилась с недавнего – или давнего? – времени неизвестная тварь.
На людей, обступивших капитана, его крик не произвел ровным счетом никакого впечатления. Они продолжали свою работу как ни в чем не бывало. Каланин крыл их на все лады, а они все так же спокойно и деловито перебрасывались между собой репликами, смысл которых ускользал от понимания Антона – слишком уж специфичны были использовавшиеся выражения и термины. Пожалуй, единственное, что он понял, – ту загадочную штуку из него собирались извлечь, полагая, что она «дозрела».
Каланина мучительно вырвало. Мысль о том, что он с успехом исполнил роль инкубатора для неведомого существа, была просто омерзительна. А еще более мерзко стало то, что он на протяжении всей операции оставался в полном сознании. Объяснений ему, разумеется, никто не давал, но, как решил сам Антон, почему-то было очень важно, чтобы он все время чувствовал, что с ним происходит.
Перед глазами плыло. Следователь не сразу сообразил, что это обычные слезы. В какой-то момент ему приказали смотреть на зеленое пятно, появившееся перед ним, и Антон, как ни странно, с радостью ухватился за эти слова – немудрящее занятие здорово отвлекало от тошнотворного запаха жженой плоти, ударившего в нос. Еще хуже было то, что он ясно понимал – это его собственную плоть сейчас кромсают и жгут. Несколько раз Каланин не выдерживал и проваливался в спасительную черноту, но его быстро приводили в себя, делали укол или давали подышать какой-то гадостью и продолжали резать дальше.
«Сдохнуть бы», – с тоской подумал Антон…
…Ему было очень хорошо. Вокруг лежал привычный мир, где каждый звук, цвет или запах несли в себе только приятные чувства. Безмятежная расслабленность наполняла… гм, если бы он был человеком, то, наверное, самым правильным было бы сказать – душу, а так… да ладно, пусть тоже будет душа!
Благословенная тьма, блистающая бесчисленным множеством оттенков – это ведь только глупцы считают, что она однородна, – ласкала его, щедро одаривала своим расположением, тихо нашептывала что-то убаюкивающее. Он лениво нежился в ней, безмятежно ворочаясь с боку на бок. Как же хорошо!
Вдалеке послышались странные, незнакомые звуки. Он недоуменно поднял голову и принюхался. Запахи несли в себе скрытую угрозу, и он предупреждающе зашипел, давая понять, что чужакам лучше пройти мимо. Но неведомые враги не обратили на это никакого внимания. Они медленно приближались к нему, казалось, отовсюду, и тогда он забеспокоился.
Попробовал метнуться в одном, затем в другом направлении, но везде ему преграждали путь, и вскоре он уже затравленно метался на одном месте, ненавидяще шипя в злом бессилии. Пока еще неяркий и достаточно слабый свет маленькими огоньками все увереннее и увереннее вторгался в его убежище, разгоняя тьму, окружая со всех сторон.
Он закричал: свет причинял ужасные страдания. Раньше ему никогда не доводилось сталкиваться с ним, и потому к боли физической присоединилось глубочайшее душевное потрясение – как вообще стало возможным существование столь омерзительного явления?! Ах, если бы можно было прорваться сквозь кольцо окружения и укрыться в привычной темноте!
Враги тем временем остановились неподалеку. Они не предпринимали никаких активных действий, словно бы присматриваясь к нему. Вдруг он ощутил нечто знакомое, идущее от них, что-то давнишнее, почти забытое, едва уловимое. Это чувство будило какие-то далекие, неясные воспоминания, но, к сожалению, они были настолько слабыми, что в конце концов он решил пока не думать о них.
А потом враги начали петь. Теперь он откуда-то совершенно точно знал, что они именно поют. Сначала едва слышно, но с каждой секундой все громче и громче. Грозный, торжественный ритм, осязаемые удары слов, хлещущие по нему, точно плети. Он жалобно заскулил, съежился, попытался сделаться как можно меньше, незаметнее, наивно пытаясь спрятаться.
Тщетно! Песня звучала и звучала. Она настигала его повсюду, буквально выворачивала наизнанку, что-то требовала, угрожала, обещала – он не понимал смысла всего, что слышалось в ней, улавливая лишь отдельные фрагменты, но и это повергало его в панический ужас. Каким-то сверхъестественным чутьем он догадывался, что стоит ему хоть немного отозваться на эту песню, и прежняя вольготная и привычная жизнь тут же изменится – окончательно и бесповоротно.
Но и противиться не удавалось: он с ужасом почувствовал, как распрямляется во весь рост и, точно зачарованный, идет на свет, к врагам, не обращая внимания на боль. Шаг за шагом, все ближе и ближе.
И с каждым пройденным сантиметром внутри открывается что-то, оказывается все это время сидевшее в нем глубоко внутри и никогда себя никак не проявлявшее. И это «что-то» по-хозяйски начинает вытеснять его, выгоняя, а если точнее, выбрасывая из тела, будто ненужную опостылевшую вещь. Он изо всех сил закричал, начал упираться, сопротивляясь невидимому давлению, но напрасно. Он проигрывал эту схватку, спасения не было. И, пожалуй, самое страшное для него заключалось в ясном осознании того, что теперь он знал – так и должно быть!
…Последнее, что он услышал: «Осторожно, доктор, не повредите его!»
Антон открыл глаза. Разноцветная муть кружилась перед ним в веселом хороводе, медленно отступая, давая дорогу обычным зрительным образам и звукам. Он не помнил, когда в очередной раз лишился сознания. Прислушался к своим ощущениям, внутренне сжимаясь и готовясь к очередному прикосновению хирургических инструментов – нынешняя передышка вряд ли могла быть долгой. Противная, тянущая боль в правом боку сменила уже ставшее привычным жжение. Она здорово походила на зубную, только располагалась совсем в другом месте.
Каланин дождался, пока зрение не придет в норму, и огляделся. Он лежал на кушетке в той самой комнате, куда привез его Гарутин. По-прежнему голый, небрежно прикрытый какой-то материей, сильно побуревшей в районе живота. Во всем теле наблюдалась неприятная слабость, его слегка мутило, а в виски точно воткнули раскаленную проволоку и с садистским наслаждением ворочали ее туда-сюда. Рядом никого не было видно, только слабо шелестели включенные приборы на стойках.
Ознакомительная версия.
