— Здесь светло, Отто.
Теперь молчу я. К ощущению счастья всё сильнее примешивается горечь.
— Удар в живот был лишний, — говорю без нажима и злости, будто делаю замечание дежурному по кухне, чуть пересолившему кашу.
— Ничего с тобой не сделается, — также сухо отвечает он. — Пройдёт время, глаза регенерируют…
— Жаль, что совесть у нас не регенерирует, — прерываю его. — Зря я тогда, на болоте, тебя кормил.
— Я тебя тоже кормил. Так что квиты…
— А почему нет боли?
— Шок, — чувствую, как он пожимает плечами. — Но ты не беспокойся. Когда придёт время, я помогу тебе.
— Помоги сейчас, — прошу я. — Неужели так плохо?
— Хуже ещё не было, — отвечает он.
— Маша?
— Она передавала тебе спасибо, Отто. Она тебя любила.
— А спасибо за что?
— За ласку. Ты не сможешь понять холод её одиночества. Но ты впустил её себе в душу, и она немного согрелась.
Горечь. Ядовитая, жгучая. Выжигает в груди пустоту.
И опять всё не так. И мрак. И зубы в крошку, в песок. И что-то душное, дурное сжимает липкими пальцами сердце.
— Но это уже всё, Василий? Здесь всё закончится?
Молчит мой Василий. Я слышу его дыхание. Всего минуту назад прерывистое, задыхающееся. А сейчас ровное и мощное, кузнечными мехами направляющее воздух в раскалённую топку его широкой груди. Это моя боль даёт ему силу, это моя горечь кормит его жизнь.
— Я сдаюсь, Господи. Прими душу мою. Здесь и сейчас. Устал я. От всего устал. От Твоего мира, от Тебя, от себя самого. Молю Тебя. Если есть в Тебе хоть капля сострадания, хоть капля человечного, прекрати муки мои. Может, с ними прекратятся и муки дорогих мне людей.
— О ком это ты, Отто? — справляется Василий. — Никого не осталось. Ты один.
— Вот и покончим с этим.
— Нет, — голос его непреклонен. — Сперва откроем дверь. А там видно будет.
— Так ты из-за этого меня из свалки вытащил? Маша не могла тебе помочь открыть эту проклятую дверь, а я мог. Поэтому ты её оставил, а меня вытащил. Правильно?
— Не совсем так, Отто, — медленно, будто колеблясь, говорит он. — Но, в целом, верно.
— А я-то к твоей человечности взываю… — мой голос дрожит от ненависти. — Я тебе нужен просто как инструмент… ветошь, которой после работы вытирают руки и отбрасывают прочь. Чтоб не лезла на глаза, не отравляла воздух…
— Ты очень впечатлителен…
— Зато тебе на всё наплевать!
— Верно, — соглашается Василий. — Здесь ты прав на все сто! Как эта штука работает? Что тут крутить?
— Оставь меня, ничего тебе не скажу.
— Не дури, Отто. У нас сделка. Ты помогаешь мне, а я даю ещё один шанс твоей никчемной цивилизации.
— Никаких сделок! Пусть всё будет так, как есть. Ничего мне не надо.
— И тем пяти миллиардам покойников тоже ничего не надо? — его голос тих и спокоен. Будто читает прошлогоднюю газету с давно забытыми, никому ненужными новостями. — Давай, Отто, скажи, что твои амбиции и переживания для тебя значат больше, чем жизнь и смерть твоей расы.
Я молчу.
— Я тебе не нравлюсь? Что ж, я от вас тоже не в восторге…
Слышу, как он поднимается, ходит между распорками буровой установки, что-то бормочет себе под нос. Только сейчас обращаю внимание, что размеренный грохот в дверь стих. Правильно, её не выломать.
Сейф!
А самый главный в этом мире специалист по сейфам как раз внутри оказался. Так что открывать некому.
По-моему, неплохой анекдот.
— Чем же мы тебе так не понравились, Василий?
— Ленью. От колеса до фабрики все изобретения посвящены одной проблеме: меньше усилий — больше еды. Будто в ней одной всё дело.
— Так ведь приказано "хлеб трудом добывать"!
— Ещё было условие: "в поте лица своего". А вы? Чем бы ни заниматься, лишь бы ничего не делать. Выдумали цивилизацию, в которой каждый может спрятаться за спиной соседа, и крайних нет. Стандартные вещи, одежда, пища. Стандартная мораль, нравственность, законы. Наконец, стандартные судьбы и души. Унифицированная совесть. Приведенная к общему знаменателю Истина. Вы сыты, но лишили смысла свою жизнь.
— А ты бы хотел, чтобы мы умирали от голода?
— Я бы хотел, чтобы вы больше думали, чем ели!
Странный оборот. В русском языке я такого ещё не слышал. "Mehrdenken, wenigersichemahren", так что ли?
— Давай, решай, — неожиданно говорит Василий. — Ты прав, мне плевать. Ты говоришь "нет", и я ухожу. Один раз я уже так сделал. Мне спешить некуда. Подожду ещё сотню-другую тысяч лет. Может, ваши преемники будут поумнее вас. Выдумают что-нибудь более эффективное, чем сопливый супермен Отто Пельтц, которого хлебом не корми, дай погрустить над утраченными возможностями…
— Ящик с дорнами на втором этаже, — говорю я. — Справа от левой двери.
— Так-то лучше…
Слышу, как он поднимается наверх.
— Только не спеши, перед тем, как вставить жало в патрон, нужно снять противовес. Я объясню…
Я чувствую запах дыма. Молодцы, быстро сообразили.
Я бы и сам так поступил. Горит дверь…
Y (Кто там, в глубине нас?)
— А как по мне, то аналогия полная, — возражает Василий. — Близость копии к оригиналу определялась памятью. Если пакет воспоминаний копии совершенен, то копия отождествляет себя с оригиналом. Как ты.
— Ну и что?
Отто давно уже заблудился в лабиринтах его рассуждений. Настойчивость Василия в попытках что-то объяснить, растолковать, была непонятна: дверь они открыли. Куда-то там прошли. Теперь, вот, на чём-то сидят. И разговаривают.
Отто хотелось говорить совсем о другом. Как Василий собирается выполнить свои обязательства, например.
— А то, что общение с мортанами восстановило мне память настолько, что я отождествляю себя с оригиналом, одним из строителей этого мира.
— Очень интересно.
— Опять ехидничаешь? — осуждающе заметил Василий. — А ведь к тебе это имеет самое прямое отношение.
— Вот как?
— Представь себе! Ты ведь тоже с ними общался.
— Ничего у меня не восстановилось. Ничего не помню, кроме того, что я Отто Пельтц, и ты мне обещал…
— У тебя ещё всё впереди. Я-то уже сто лет вспоминаю, и до полной картины ещё очень далеко. Особенно тяжко было вначале…
Василий замолкает. Он думает. Он смотрит на обезображенное лицо Отто и чему-то улыбается.
— Пойдём, я тебе что-то покажу.
— Покажешь? — усмехнулся Отто. На трещинах разбитых губ заблестели капельки сукровицы. — В каком это смысле "покажешь"?
— В прямом, — твёрдо отвечает Василий.
Через мгновение они оба оказываются в тесном жерле глубокого колодца. Отто разглядывает свои руки, на его лице заметно облегчение: он снова видит.
