Я в весеннем лесу пил березовый сок, С ненаглядной певуньей в стогу ночевал, Что имел — не сберег, что любил — потерял.
— Хоть и не знал еще, — неожиданно прервавшись, сказал он, — что песня эта — про меня. Вернее, про нас. Про таких, как мы с тобой, Анна.
Что имел — не сберег, что любил — потерял. Был я смел и удачлив, но счастья не знал.
— Удача и счастье, — снова прервался Швейцарец, — это вовсе не одно и то же. В этом–то и вся загвоздка. Понимаешь? — Играй! — глухо проронила Анна. — Играй!
И носило меня, как осенний листок. Я менял имена, я менял города. Надышался я пылью заморских дорог, Где не пахнут цветы, не светила луна.
— А ведь цветы на той поляне и в самом деле не пахли… — Играй!
И окурки за борт я бросал в океан. Проклинал красоту островов и морей. И бразильских болот малярийный туман, И вино кабаков, и тоску лагерей. Зачеркнуть бы всю жизнь да сначала начать…
— Зачеркнуть… зачеркнуть жизнь очень просто. Короткая очередь… или даже одна–единственная пуля. А вот начать… как? Анна молчала. Зачеркнуть бы всю жизнь да сначала начать, Полететь к ненаглядной певунье своей. Да вот только узнает ли родина–мать Одного из пропащих своих сыновей? Я в весеннем лесу пил березовый сок…
Березы… Березы стояли вокруг них, и в темноте белые полоски коры выглядели словно полоски бинтов на израненных стволах. — Я, — нарушила тишину Анна, — никогда в жизни не пробовала березовый сок. А ты? — Тоже, — тихо произнес Швейцарец. — И не попробую. — Но… — Во–первых, сейчас лето, а не весна. Во–вторых же… Анна, эти березы умирают. Точнее, вымирают, — поправился он, — и этим очень похожи на людей. Жалкая горстка берез… жалкая горстка людей, случайно уцелевших… не испепеленных ядерным огнем, не выкошенных эпидемиями, не погибших от ураганов, цунами, невиданных морозов и неслыханной жары. Хотя, — задумчиво добавил он, — конечно, у Сибири все же есть шанс обрести звание Второй Колыбели Человечества. Или Человечеств. Слышала когда–нибудь про болотников? — Я их видела. — Верно, ты же шла через болота. Это ведь уже другая раса и даже не просто раса — другой путь развития. — Швейцарец негромко засмеялся. — Болотные эльфы. Кто знает, может быть, где–нибудь во тьме противоатомных убежищ сейчас заодно нарождается и раса гномов… — Не понимаю, — озадаченно мотнула головой Анна. — Эльфы… гномы… ты вообще о чем? — О сказке, — Швейцарец аккуратно отложил гитару. — В которой мы живем. Жаль, что это плохая сказка. — Плохая? — Хорошие сказки, — наставительно произнес он, — непременно должны заканчиваться словами: «И потом они жили долго и счастливо и умерли в один день».
ШВЕЙЦАРЕЦ
Снаружи это выглядело не очень внушительно — приземистая бетонная коробка. Швейцарец даже не стал тратить время на возню с дверями, просто ударил «скулой» броневика, и стальная плита с протяжным гулом упала внутрь. — Не похоже, чтобы эта штука была рассчитана на серьезный удар. — Это же не главный вход, — презрительно бросила Анна. — И потом, если бы про это место узнали… в эпицентре уже не спасают никакие двери. — Все равно странно. — Не переживай, будет еще тебе настоящая дверь. Они прошли в бункер, впрочем, проходить оказалось особо некуда — коридор после двух изгибов уперся в очередную дверь, теперь уже раздвижную. Справа от двери, примерно в метре от пола, из стены выступал небольшой, защитного цвета, шкафчик. — БТР сюда не заедет. — И не нужно, — Анна, схватившись за ручку шкафчика, дернула… нахмурилась, уперлась ногой в стену, рванула еще раз. — Там ключ нужен. — Вот уж извини, чего не было, того не было! — Тогда отойди. В крайнем случае, можно было бы попытаться дотащить трос от броневика, но этого не потребовалось. С третьей попытки Швейцарец сорвал дверцу. — И что дальше? — Диктуй! Когда–то это был самый обычный листок, вырванный из обычной довоенной школьной тетради в клеточку. С тех пор ему не раз довелось промокнуть, его рвали и склеивали заново, а весь правый верхний угол представлял собой большое бурое пятно. Но длинный ряд цифр, записанных каким–то торопливым карандашом, был еще вполне различим. — Двадцать два… — начал Швейцарец, — ноль четыре… — Медленней! Краска облупилась, ни черта толком не разобрать! — Восемнадцать… семьдесят… ноль семь… ха, ну конечно же! — Ты чего? — А ты не поняла? Двадцать четыре цифры, три раза по восемь… день, месяц, год. Три даты, которые здешние «клиенты» должны были вспомнить в любых обстоятельствах. Двадцать два ноль четыре… двадцать второе апреля тысяча восемьсот семидесятого — вспоминаешь? — Нет. — И чему тебя только учили, — насмешливо сказал Швейцарец. — Если день рождения главного ежика, то есть дедушки Ленина, знать не знаешь. — Хватит. Умничать. Диктуй. Цифры. — Ноль семь… одиннадцать… девятнадцать… семнадцать… Великий Октябрь, запомни на будущее. И последняя дата — двадцать один… ноль один… девятнадцать… двадцать четыре… это дорогой Ильич волею божьей помре… впрочем, как закоренелый безбожник, он, скорее всего, просто помре… — Есть! — И что дальше? — Должно включиться. — Что? — Лифт. За этими створками — лифтовая шахта, если ты не понял. — Ах, ли–и–ифт, — протянул Швейцарец. — И ты всерьез полагаешь, что там есть чему включаться. От чего это убежище должны были запитывать? От реактора? — Нет. Что–то гидроэлектрическое на подземных водах. — Тогда забудь. — Почему? — Потому что один шанс на миллион был у твоей системы, — пояснил Швейцарец, — уцелеть, когда в нескольких километрах мегатонны бабахали. Тут же почва наверняка ходуном ходила… — Должна быть и аварийная система, — упрямо возразила Анна. — На аккумуляторах? Брось, неужели ты думаешь, что за столько лет… — Эти, — перебила его девушка, — не сдохнут и через век! Слышишь? Он и в самом деле услышал, точнее, сначала почувствовал, а потом уже расслышал низкий гул, доносящийся откуда–то снизу. Он становился все яснее, четче, приближаясь, — меньше чем через две минуты створки лифта с лязгом и скрежетом расползлись в стороны, и по уже привыкшим к полутьме коридора глазам Швейцарца резанул желтоватый свет. — Едем. — Если эта штука застрянет, мы из нее не выберемся. — Предпочитаешь лезть вниз по шахте, все двести метров? — Нет. Просто было бы обидно сгинуть вот так, мысленно договорил он, в стальном гробу, куда сунулся по чьей–то глу… впрочем, какая разница? — Тогда не чеши языком! А ведь она нервничает еще больше меня, понял Швейцарец, вон как за автомат хватается, даже пальцы побелели. Сам же он, вслушиваясь в ленивое гудение далеких моторов, неожиданно для себя успокоился. Лифт медленно полз вниз, лампа светила ровно, почти без скачков — похоже, у здешних батареек и впрямь ситуация с гарантийным сроком обстояла весьма и весьма неплохо. «Впрочем, главное — чтобы их заряда хватило нас потом наверх вытащить, — озабоченно подумал он. — А то едем, едем… что там Анна про двести метров говорила? Тут уже все триста…» Лифт остановился. На миг свет погас, и Швейцарец даже успел на удивление равнодушно, словно бы все происходило и не с ним, подумать — все–таки попались! Однако меньше чем через секунду лампа вновь начала разгораться — а за раздвинувшимися створками открылся длинный тоннель с ее близняшками в забранных металлической сеткой плафонах. Похоже, решил Швейцарец, их–то подключение и дало скачок напряжения — коридорчик выглядит отнюдь не коротким, сто метров только до угла, а на сколько он всего тянется… — Ну вот, — голос Анны дрогнул, — почти на месте. Она стояла, словно не решаясь ступить на бетон, и получилось, что Швейцарец вышел из лифта первым. Рискованно — незваных гостей вполне могли ждать ловушки, ничуть не менее устойчивые к пролетевшим годам, чем аварийное освещение, но в эту опасность ему верилось слабо. Вот дрянь какая–нибудь тут вполне могла завестись. И вовсе не обязательно ею окажется двухметровый подземный монстр, с клыками, жвалами, ядовитой слюной и зазубренным хвостом — неприметная плесень может оказаться куда опаснее… так что перчатки с респиратором лучше оставить на месте. А вообще странно, что красный коврик не подстелили, тут ведь не простые смертные должны были расхаживать, а живые полубоги из Политбюро. Они дошли до угла — догрохотали, ехидно отметил он, в пустоте тоннеля звук шагов получался редкостно грохочущим, словно не два человека, а рота слонов маршировала. Впереди виднелась дверь, точнее — массивный люк, даже от угла было видно… и ясно, что это именно то, за чем они шли. Швейцарец прибавил шаг, затем вдруг понял, что Анна отстает — но довести, закончить эту мысль уже так и не успел. Все произошло очень быстро. Не было времени думать, осознавать. Просто в какой–то миг сзади вдруг повеяло холодом… свежевырытой могилы — и тело принялось за привычную работу. Шаг влево–вперед, разворот — и пули из нацеленного в спину ствола впустую рвут воздух. А в ладонь уже привычно легла рукоять, и отработанное движение выводит «210–й» на финишную прямую — на полметра выше ослепительно–бешеного автоматного мотылька. Она проиграла, первые две из очереди — это был ее единственный шанс, потому что сейчас отдача увела ствол вправо–вверх и вернуть его она уже не успе… Анна действительно не успела. Бы. Но то ли «сыграл» оставшийся с последней разборки не закрученным до конца компенсатор… то ли автомат все–таки решил отомстить за прежнего хозяина — и отдача резко дернула ствол «АКСа» влево, перечеркивая Швейцарца горячей строчкой. В него попали четыре пули. Следующая высекла сноп ярких искр из бетона стены, и опомнившаяся Анна рванула автомат вправо, снова перечеркнув его алым пунктиром, но это не имело ровным счетом никакого значения. Он был уже мертв. Швейцарец был уже мертв, хоть и продолжал двигаться, — инерция разворота заставила его сделать еще шаг, а затем швырнула спиной о стену. Долго — целую секунду — он стоял, словно прислонившись, опустив руку с пистолетом и вглядываясь во что–то перед собой… что–то, видимое лишь ему одному. А затем улыбнулся — странный посмертный каприз лицевых мышц — и медленно сполз вниз, оставив на бетоне широкую полосу, казавшуюся в зыбком свете аварийных ламп темно–багровой, почти черной.
