— Кровь жидкая, — доложил Аник, — не сворачивается.
— Плохо. Прибавь еще. Клейн?
— Дыхание могу дать хоть сию минуту.
Восемнадцать минут до распада.
— Кровь жидкая.
Тринадцать минут… Клейн нервничает и для очистки совести запускает насос; мех в стеклянном цилиндре ходит вверх-вниз, в такт ему поднимается и оседает грудь девушки.
«Десять минут».
«Девять».
«Восемь».
«Есть свертывание!»
«Время?»
«За шесть минут свернулась».
«С богом, ребята. Клейн, разряд».
Тело на столе бьется, изгибается.
На черном экране ровные зеленые линии ломаются частоколом острых зубцов и — опять ровные. Насос пыхтит, качает живительный воздух.
«Еще разряд».
Новый частокол зубцов, но спадают они не сразу, прыгают, затухают.
«Еще разряд».
«Есть правильные сокращения! но ритм снова сбивается».
«Аник, горячую кровь. Клейн, мало кислорода!»
«Легкие плохо тянут, не раздышались».
«Аник, контроль за сердцем. Где перекись?»
«Готова. Куда вольем?»
«В брюшину».
«Сердце идет хорошо. Кислород растет. Появилось давление, шеф!»
«Профессор, мозг оживает».
«Э, Клейн, у нее глаза не обсохли? что-то они тусклые…»
Тихо чертыхаясь, Клейн капает в неподвижные глаза раствор из пипетки.
«Кровообращение наладилось».
«Мозг работает. Дать ей самой подышать?»
«Давай».
Изящным движением пальцев Аник скручивает из ваты тонкую, острую на конце палочку и чуть касается концом влажной роговицы — девушка впервые моргает.
«Аник…»
«Хозяин, но никакого терпения не хватит, пока она сама моргнет».
01.55 по меридиану Ламонта.
Пятница, первая ночь полнолуния, 02.41
Прожито — 00 часов 46 минут
Осталось жить — 71 час 14 минут
Это было… неизвестно, когда это было. Это просто БЫЛО — не когда-то, а где-то, но очень, очень далеко.
Тяжесть, не дающая вздохнуть; тяжесть, под нестерпимым гнетом которой часто билось сердце. Монолитная толща воздуха давила, стискивала, плющила тело-песчинку, и стоящие стеной каменные исполины спокойно пели: «Ты Станешь Камнем, Ты Станешь Камнем, Ты Станешь Камнем».
А вокруг все суетились, метались, причитали: «Он идет! Он рядом! Это Он!» Он скребся в дверях, тысячью крыс шуршал в стенах, бился в окна сонмищем летучих мышей с мордами крокодилов, слышен был Его яростный вой, пахло Его смрадным дыханием из клыкастой пасти, Он почуял добычу и спешил растерзать ее живую, чтобы она услышала и свой крик, и хруст своих костей, и звук, с каким Его клыки будут рвать ее плоть, сочащуюся теплой кровью.
Никто не мог Ему противостоять. Все разлетелись с кликом чаек, когда Он ворвался. Не было сил встретить Его смело, стиснув зубы, сил еле хватило, чтобы без надежды звать на помощь. Он шел торжествуя, Он взрыкивал, как лев, и Ад следовал за ним, клубясь черным дымом.
«Ты не помнишь ни одной молитвы! — кричал Он, — Ты ничего не помнишь! Нет больше ничего, есть только Я! Я хочу твоей боли! Тебе нет спасения! Тебе некуда бежать! Ты пойдешь со Мной — в Ад, в колодец, где сбываются проклятия!»
«Нет, нет, я стану камнем. Я стану камнем, слышишь! Я не сделала ничего плохого! Я не хочу!»
Мерзкий и липкий, Он прильнул к ней: «Ты одна гуляешь? а почему ты одна гуляешь? на, кольнись, угощаю!.. смотри кака-ая — ты, соплячка, ну-ка, ты…»
«ПЕРЕХОДИМ НА ИСКУССТВЕННУЮ ВЕНТИЛЯЦИЮ».
«НАРКОЗ».
Поднялся ветер, но не здешний ветер, а Ветер — вечный, могучий, чуждый всему и сметающий все. Каменный воздух треснул, глыбы сталкивались, грохотали и летели за Ветром, как клочья дыма; проворные смерчи обвили поющих исполинов, и Ветер легко сдул их с лица земли; Ветер уносил все — стены, потолок, небо, оставляя беспредельную спокойную тьму, прозрачную и прохладную; Ветер развеивал все безучастно, походя, он без гнева оторвал и унес Его вместе с гнусной стаей крылатых ящеров, хотя Он цеплялся когтями за кровать, и из тьмы слышался Его визг: «Мы еще встретимся, маленькая дрянь! Я все равно найду тебя! рано ты радуешься!..»
Ветер поднял ее с простыней, сделал невесомой.
«Спасибо», — с облегчением поблагодарила она.
Внизу проплывал Дьенн — герцогский замок Андерхольм, чинный Старый Город, ярко светящаяся Кенн-страдэ, неуклюжий вокзал, окружное шоссе. «Где же больница?» — оглянулась она. В больнице люди в зеленом отсоединяли ее тело от сложных приборов, переговариваясь вполголоса: «Кто им скажет?» — «Я скажу», — «Как бы нам не предъявили иск за девицу», — «Обязательно предъявят», — «Который это легионер по счету?» — «Четвертый труп».
«Ма и па — они там остались», — больно отдалось в сердце.
Все быстрей нес ее Ветер — мелькнули ландерские леса, локаторы противовоздушной обороны в Келюсе, танкеры в устье Шеера — вверх, вверх, вверх, вверх, с гулом, свистом, прямо в тоннель. Она летела в тоннеле, как поезд метро, и вспомнила, что это значит.
«Я же… умерла! я на самом деле умерла», — подумала она и устыдилась, что нет ни страха, ни жалости к себе. Но как христианка она приготовилась дать ответ там, куда ведет тоннель. О Том, кто тянул ее в пропасть, она старалась не думать.
И старалась быть откровенной — разве тут слукавишь? Но в уши назойливо лезла шэнти о пиратском капитане Кидде: «Наделал я много скверных дел и Божьи заповеди преступил, когда я шел под парусами…» Капитан Кидд — загорелый красавец в парике, треуголке, в камзоле с кружевным воротником и при шпаге — стоял на юте парусника и улыбался ей: «Мисс, клянусь кровью Христовой, вы очаровательны! Я у ваших ног, моя шпага к вашим услугам! Каким ветром занесло вас, дивный цветок, в карибские воды?»
«Должно быть, это искушение, — решила она. — Ну, хватит! надо помолиться.
Разумеется, я грешила. Грешница — вот кто я. Я немножко воровала в супермаркете, для развлечения и чтобы помочь Долорес — это очень скверно. Не платила за проезд…
Хороша грешница, как первый раз на исповеди… Что, вот это нести на суд Божий? называется покаялась…
С ребятами я не спала, потому что никого не полюбила, и я на это не заводная, мне как-то не по душе, но ведь не грех, что мне нравился Касси? и самой нравиться тоже не грех… узнать бы, что Касси скажет обо мне теперь? Теперь, я думаю, скажут хорошее, мертвых сначала всегда оплакивают, а потом забывают, и меня забудут — так положено. Наверное, я их не услышу, а очень хочется. Бывало, что я ненавидела, но, честное слово, всегда каялась. Мамина дочь — она совсем малютка, это во мне говорила ревность, я не желаю ей зла…
