Значит, опять жив. Только ослеп.
Где я? Судя по тишине - в камере, бросили умирать.
Несколько дней... так вот что чувствуют... умирающие на коле... Когда, даже чтобы шепнуть... Мука и нет возможности крикнуть, чтобы просить прекратить мучение - сил не собрать. Кричишь, шепчешь про себя, выныривая из темноты монотонной скручивающей боли на свет яростной, ослепляющей. Сколько дней прошло...
Вязкий холод боли наполняет руки, ноги: пауком затаившаяся судорога, сжав челюсти на волглом мясе, ждет попытки - хоть чуть-чуть пошевелить, хоть мизинцем, чтобы вновь, наливаясь силой, скручивать, давить, рвать, свивать мускулы в безмолвно орущий комок!
Боль, достигшая наивысшей точки, за которой животное безумие, огненная пустота, несколько откатила и замерла, давая возможность думать, мыслить, понять...
Одуматься.
Нет!!! Не предам! Не предам!
Раз пытают меня, значит - Кугель, Гонсало держатся, ничего не сказали.
Я главный! Я! Они ничего не знают! Ничего! Не было золота! Не было!
Начну говорить - примутся и за них. Продержусь - тайна уйдет со мной, все свалят на альгвасила.
Господи! Как же больно, кто бы знал... Скорей бы уже...
Перестали терзать, значит, я умираю, значит, решили, что - все...
Я готов...
Любой мир - мир взрослых. Никто так просто меня не отпустит...
Никогда не узнаю, сколько прошло времени прежде, чем в камере возник свет. Не много, помереть не успел.
Рыжие блики от факела метались, выхватывая из клубящейся здесь темноты грубую кладку стен, прогнувшиеся под собственной тяжестью плиты нависающего потолка.
Дуновением ветерка свет скользнул по моим щекам, прижег веки...
Ошеломленно хлопал слезящимися глазами, не зная, как реагировать.
Резь, гной, ресницы слиплись... Я вижу?
Двое внесли в камеру стол. Вышли, вернулись, внесли низкий топчан.
Меня грубо вздернули на ноги, содрали одежду, и, бросив прямо мордой на плохо оструганные доски, вновь начали пытать. Один придерживал руки, ноги, зажимал голову, второй месил. Тело скручивало судорогой, но пальцы мяли, раздирали мышцы, отрывали их от костей. Когда палач уставал, менялись местами. Сжав зубы, я молчал.
Потом, перевернув на спину, все повторили. Спину уже отпустило. Разогретое тело кололо иглами, но это уже была не та боль. Меня лечили. Средневековый массаж.
Первый массаж в моей жизни. Слово вспомнил.
Когда перешли к пальцам, я уснул.
Они меня годами пытать могут. Этот сам сказал - золото дело серьезное. Попытают, подлечат и опять. Ну, влип...
И в хомяка почему-то не получается.
Ведь могу не выдержать? Могу.
Поздно сообразил - надо было сандалии расплести. За что здесь цеплять - не понятно, но, все-таки... Как-нибудь. Что теперь вспоминать? Когда допер - сандалии уже исчезли.
А вены на руке перегрызть?
Дурак. Уйду сам - за ребят примутся.
Да и не дадут теперь...
В камере постоянно двое сидят, в темноте от них не укроешься. На столе два заляпанных потеками воска подсвечника, пламя пригибается под сквозняком. Свечи часто меняют.
Коптят, однако...
Свет теперь постоянно: на столе стоит распятие и изображение божьей матери. Чтоб молился, а не в темноте пребывал. Как барин: лежу у стеночки на низком топчане под полосатым колючим одеялом, укрытый им до самого носа - мышцы грею. На холоде судорога возвращается. Полуголый, босой, в одних выданных тюремных портках. На руках и ногах кандалы, не сбежишь.
Но - просторные. Не трут...
Над головой повесили изображение какого-то святого. Верх ногами. Зачем?
Не спрашиваю. Жду.
Может быть, зря...
Раз не спрашиваю - скучающие на табуретках тюремщики мне сами сказали. Меня должны казнить! Я приговорен к смерти, как знаменитый в соседней Франции разбойник, отловленный бдительной полицией при злонамеренной попытке пересечь границу в надежде принести боль и слезы, зло и ересь, на благословенную землю великой Испании. Короче - габачо, презренный иностранец, француз! Безбожник, республиканец, противник церкви и трона, враг истинной благой веры, великого католического короля и гордого испанского народа, приверженного престолу и алтарю.
Камеру облагородили до состояния капильи, помещения, куда к приговоренному (по стародавнему обычаю) за день перед казнью будут свободно допущены все желающие высказать в лицо заключенному то, что они про него думают: ободрить или плюнуть в рожу, за все.
А потом - позорная публичная казнь через удушение...
Вот и ладненько.
Повесят, что ли?
Нет, габачо. В Испании нет виселиц. Как и положено - за разбой удушат на гарроте. Традиция.
На соборной площади воздвигнут эшафот. Сквозь доски помоста вколотят в землю столб, рядом поставят скамеечку, тебя - на нее. Посадят спиной к столбу, стянут веревкой руки, ноги, чтобы не трепыхался, голову в ошейник, закрепленный на столбе. Палач начнет крутить сзади винт и железное кольцо сожмется, прижимая голову к столбу. И так - пока не задохнешься. Медленно. Морда посинеет, глаза закатятся, язык выпадет.
Сука, Рафик! Пошутил, понимаешь. Проверял, зараза...
До вечера труп будет выставлен на обозрение. Потом пригонят тележку живодера. Тебя разрубят на куски, погрузят и вывезут куда подальше, скорее всего - выкинут в пропасть. Если найдут подходящую.
Зрелище всенародное, грандиозный праздник! Народу набьется немерено, никто не пропустит. Казнь разбойника! Да о таком всю жизнь вспоминать и детям рассказывать. Монахи станут собирать пожертования на упокой души осужденного, торговцы - торговать в толпе сластями и сосисками. Вся площадь будет забита, места на балконах и в окнах распроданы. Места у эшафота - только для избранных дам и господ из высшего круга.
Возможно... только - возможно, мы ничего не обещаем, но... Возможно, прибудет сам Великий инквизитор, дон Рамон де Рейносо и Арсе, архиепископ Бургосский и Сарагосский, патриарх обеих Индий.
Габачо, ты слышишь?
Может, ребят увижу. Или сюда зайдут. Если на свободе. Есть же надежда...
А пока - никого. Когда же казнь?
- Пожалуйте одеваться, сеньор. Сейчас вам все принесут. А пока умывайтесь, приводите себя в порядок.
Ну вот и все.
Никто не пришел.
Часа два-три назад заглянул какой-то поп, постоял надо мной, пристально всматриваясь, чего-то поговорил, обращаясь ко мне или к почтительно поклонившимся, торопливо крестящимся тюремщикам - я так и не понял. Молча смотрел на склонившееся надо мной одуловатое лицо. Не пожелал падре перевести свои речи на французский, а я не испытываю тяги к пустым разговорам. Просить, умолять, объяснять...
