Приехала она, оказывается, чисто-непорочной девочкой-дюймовочкой поступать в институт холодильный,
Да пристал к ней, девчоночке молоденькой,
Кучерявый доцент, морда бритая.
Морда бритая, похотливая, а состоял он в приемной комиссии,
А поелику была она девица честная
И дала от ворот поворот псу лядащему,
То явил свою морду тот козел душный на экзамене,
Зарубив враз молоду-красу эх да по конкурсу.
А бяда, знамо дело, в одиночку не хаживает,
Принесли как-то раз люди добрые весточку,
Переслали, значится, из села родного с оказией,
Ну а в ней слово горькое писано,
Померла будто бы на Покров родимая матушка,
В одночасье слегла и тихонько преставилась.
А батяня-злодей, сапожищами топая,
Уж другую привел, молоду да сварливую.
И кричит та строптивица цельный день с утра до ночи,
Мол, не пушшу на порог кого ни попадя.
И пришлось той-то девоньке-паиньке,
Сызмальства у мамани-заступницы
Ничего-то плохого не видевшей,
За прописку лимитну поганую
Поступать на сучильню советскую.
Ох, порядки там были суровые,
В закуте проживали работницы,
Восьмером без сортира, болезные,
А старшой был у них отставной майор,
Бывший душегуб из опричнины.
И склонял он, хищный аспид, к блуду адскому
Всех работниц младых, кого ни попадя.
А поелику была ента девонька чистая,
Словно белокрылая горлица, нецелована,
То и закрывал он ей наряды соответственно,
И приговаривал притом еще язвительно,
Что если, мол, не ляжешь ты со мной в постелю белую,
То с голодухи в мать сыру землю
Сложишь враз свои белы косточки.
Так-то вот с год поди сердешна промаялась,
Ан смотри, стороной поди
Пролетают вдаль годы девичьи,
Ну а сердце, знамо дело, просит ласки, дело женское.
И вот как-то раз, на свою бяду,
Заприметила она парнишку фабричного.
Заприметила его враз и приветила,
Отдала ему свое сердце трепетно,
Ну а также девочесть, дело известное,
И любились дружка с дружкою посередь дубрав,
Потому как в закуте места не было.
И постлала им мать сыра земля
Травы летние постелей брачною.
Ох, бяда, где ты ходишь, разлучница,
Сколько слез по твоей вине миром пролито,
Черный ворон на дубу каркнул пакостно,
И паренька того забрали в солдатчину.
И послали его-то сердешного
Басурмана воевать в степь ковыльную,
Да вот только исхитрились гололобые
И стрельнули ему прямо в буйну голову
Из погана автомата «Калашника».
Ой ты гой еси, добрый молодец,
Где лежишь теперь в пустыне неузнанный?
Не заплачет над тобой жена-красавица,
И не будет убиваться мать-родимица,
А схоронят тебя птицы хищные,
Птицы хищные да гады ползучие.
А вот как минула пара месяцев,
То оказалась ента девонька в тягости.
Но творить она не стала непотребное
И точным сроком родила она ребенчишко,
Круглолиц и белотел, да хорош собой.
Вот за него-то, за мальчонку безответного,
И стали гнать ее из закута всем обчеством.
А как пришлось ей на руках с малым грудным дитем
Испрашивать ночлега да Христа ради по чужим углам,
То чтобы враз с сумою переметною
Да не пойти той бедной девоньке по миру,
То и пустила по чужим рукам красу свою,
Чтоб поруганием заработать да на пропитание.
Заметив по окончании монолога, что вышибить скупую мужскую слезу из сотрапезника не удается и за просто так денег ей никто не даст, рассказчица умолкла и занялась вплотную салатом, а майор, прищурившись, на нее взглянул и сразу же узрел, что рассказанное соответствует действительности лишь отчасти.
Звали любительницу белых вин Людмилой Ивановной Пятаковой, и действительно года два тому назад прибыла она из глухого сибирского села на учебу к уральскому хребту, но по конкурсу не прошла и, не пожелав возвращаться в родные пенаты, заделалась «долбежкой» в институтской общаге — общалась разнообразным половым манером со всеми, кто кормил и с койки не гнал. Затем, недолго правда, служила Людмила Ивановна «сыроежкой» в таксярнике, — делала миньет по-походному в расписухе, и наконец, удача повернулась к ней своим оскалом, и работала нынче совпроститутка Пятакова в отеле. Не валютной, конечно, но ничего, жить можно.
Между тем все уже было выпито и съедено, танцы близились к эндшпилю, и майор повлек свою барышню в номера.
— А что, Агнесса, голос у тебя громкий? — поинтересовался, поднимаясь по мраморной лестнице, Александр Степанович.
— Не волнуйся, милый, кончаю я мощно, — соврала прелестница и, зайдя в апартаменты, принялась было к майору пристраиваться, но он мягко отстранился и направился в ванную.
Когда он вышел оттуда с какой-то длинной фиговиной в руке, Людмила Ивановна уже возлежала на гостиничном ложе дезабилье и демонстрировала клиенту свою гордость — сногсшибательные американские чулки в крупную клетку с фирменным поясом от Нины Риччи, — за которую отдано было в свое время аж двести баксов. Однако проклятый извращенец повел себя как-то странно: даже не глянув на великолепие пятаковских форм, он протянул ей бумажку с портретом всеми горячо любимого папы Франклина и, наказав в течение ближайших двух часов громко изображать единичный затянувшийся оргазм, подхватил еще какую-то сумку и выскочил на балкон. Вот уж действительно клиент нынче измельчал.
Луна была затянута облаками, и над гостиницей висела темнота. Под ее покровом майор легко сиганул с перил на водосточную трубу и, подобно не вовремя потревоженному герою-любовнику, стал спускаться на землю.
Даже через закрытую балконную дверь из сарычевского номера доносились громкие стоны, перемежаемые вздохами, слышались страстные крики: «Ну еще, дорогой, глубже, вот так, а-а-а», — и сам Александр Степанович, улыбнувшись, подумал: «Молодец Людмила Ивановна, деньги не пропали даром. У дружков моих уже, наверное, бежит слеза по ноге».
Однако здесь майор крупно ошибался. Не успел он соскочить на землю и сделать пару шагов по тротуару, как сзади послышался рев мотора, скрипнули колеса, переезжая через поребрик, и майор едва-едва успел увернуться от внезапно открывшейся за его спиной передней двери.
Машина сейчас же затормозила и начала сдавать задним ходом, а уже через мгновение она остановилась, и на тротуар выскочили двое уже знакомых Сарычеву молодых людей. Мгновенно он ощутил указательный палец одного из них, лежащий на спусковом крючке гордости отечественных умельцев — пистолета «ПСС», бесшумно пробивающего двухмиллиметровую броню с расстояния в двадцать пять метров, и заостренный кусок свинца в оболочке, который должен был раздробить майорское колено, но только содрал с него кожу. Вторично шмальнуть стрелку не удалось: не вынимая меч из дерматиновой упаковки, Сарычев стремительно описал им полукруг, и не успела отсеченная по локоть рука со стволом упасть на землю, как второй нападавший получил сильный удар ногой в правый бок и тут же, согнувшись, замер — острый осколок сломанного ребра пронзил ему печень.
