Ознакомительная версия.
В этот момент официант выставил на стол глубокую тарелку с варениками и блюдечко со сметаной.
— Остальное нести сразу? — уточнил он.
— Сразу, — кивнул я, и вскоре передо мной оказался чайничек, блюдо с блинами и розетка с медом.
Я закрыл глаза, наслаждаясь восхитительными ароматами из детства, сглотнул слюну, потом без всякого сожаления поднялся на ноги, кинул на край стола мятую пятерку и принялся одеваться.
Официант не сказал ни слова. Он помнил меня по старым временам.
Как я уже говорил: все те же люди, все те же лица; ничего не меняется.
Не застегивая плащ, я перешел через дорогу и без стука распахнул дверь, в которую незадолго до того прошел сгорбленный человечек в сером дождевике. Пригнув голову, поднырнул под низкую притолоку, выпрямился и заявил:
— У меня есть пара вопросов.
Согбенный башмачник посмотрел на меня снизу вверх и улыбнулся.
— Неприятных, полагаю? — предположил он. — Слышал, ты стал полицейским, Лео.
— Все течет, все меняется, — пожал я плечами, выставил на край стола портфель и достал из него только–только начавший оттаивать сверток.
Старый мастер развернул брезент и поднял на меня озадаченный взгляд.
— Что это, Лео? — отодвинул он от себя оторванное взрывом предплечье сиятельного.
— Мне нужно знать, кто набил эту татуировку, — спокойно произнес я, словно речь шла о починке каблука.
Ремесло башмачника никогда не приносило много денег в этом квартале, и Сергей Кравец сводил концы с концами, делая наколки местным бандитам. Когда на улицах находили очередного изукрашенного наколками покойника и полицейские приходили к башмачнику с требованием назвать имя жертвы, он не говорил им ничего, а потом запирал лавку и шел сообщать дурные вести родне.
Я прекрасно знал о его принципах, но нисколько не сомневался, что тем или иным образом получу ответ.
Мастер откинулся на спинку стула и посмотрел на меня с непонятным выражением, в подслеповатых глазах мелькали отблески керосиновой лампы.
— Это неправильно, — заявил он.
— Ты же сам сказал, что вопросы будут неприятными, — напомнил я.
Мастер покачал головой.
— Говорят, ты больше не полицейский, — заявил он многозначительно.
— Все течет, все меняется, — повторил я.
— Лео, ты убил его?
Я только пожал плечами, не став отвечать ни да, ни нет.
Просто не знал ответа на этот вопрос.
Сергей Кравец расценил молчание по–своему, разжег еще одну лампу и достал мощное увеличительное стекло. Изучил вытатуированную руну и объявил:
— Очень старая работа.
— Старая насколько?
— Судя по всему, человек прожил с ней большую часть жизни.
Я кивнул. Скорее всего, так оно и было. И поскольку старику было за семьдесят, сделавший наколку мастер давно мертв.
— Я не назову тебе имени, — ожидаемо продолжил Кравец. Помолчал и добавил: — Знаешь, Лео, на самом деле это мог быть кто угодно.
— Как так?
— Работа идеальная, ни единой помарки. Если интересует мое мнение — это не татуировка, это клеймо. Кто–то закрепил иглы в специальной форме.
— Понятно, — вздохнул я и уточнил: — Что–то еще?
— Нет, — покачал головой мастер.
Я завернул руку в брезент и убрал сверток обратно в портфель.
— Ничего больше не хочешь спросить? — остановил меня Кравец.
Вопрос угодил в больное место, я медленно обернулся и прислонился к дверному косяку.
— Ты не знаешь! — возразил мастеру. — Он бы тебе не сказал!
— Не сказал, — подтвердил старый башмачник.
— Тогда о чем речь?
Делать татуировки отец водил меня исключительно сюда. Он никогда ничего не объяснял, и до сих пор я не мог решить для себя, была ли это пьяная блажь или же в моих наколках скрывался некий сакральный смысл.
— Левая рука, — произнес Кравец. — Он оставил эскиз для левой руки и даже оплатил работу.
— Нет, — ответил я и быстро вышел за дверь.
Нет, нет и нет.
Я не собирался проходить через это снова.
Мне нужны были ответы. Ответы, а не новые загадки.
Оторванную руку выкинул в первый попавшийся канализационный люк.
В «Прелестную вакханку» я приехал продрогшим, промокшим и голодным. Всю дорогу перед глазами стояли блины и вареники, под конец даже начало немного мутить. В варьете я попросил сделать пару сэндвичей и травяной чай, прихватил попавшийся на глаза ореховый пудинг и поднялся в апартаменты Альберта с подносом, заставленным едой.
Поэт работал. Судя по размашистым движениям, он рисовал, но при моем появлении сразу убрал тетрадь в верхний ящик стола и даже запер его на ключ.
Я уловил аромат женских духов и не удержался от усмешки:
— Надо понимать, прекрасная незнакомка решилась посетить этот приют порока?
— Ничего ты не понимаешь в настоящих чувствах! — отмахнулся Альберт и язвительно поинтересовался: — Ты сегодня один, без своего вымышленного друга?
— Уже успел по нему соскучиться?
— Туше! — всплеснул руками Альберт Брандт и спросил: — С чем пожаловал?
— Два сэндвича, ореховый пудинг…
— Новости! — перебил меня поэт. — Какие новости о Прокрусте?
Я поморщился, отпил травяного настоя и посоветовал:
— Забудь о Прокрусте. Лучше напиши оду «Всеблагому электричеству». К нам приезжают Тесла и Эдисон.
— Телса и Эдисон приедут и уедут, Прокруст останется.
— Прокруст давно мертв.
Альберт обиделся и отвернулся к окну. Я только пожал плечами и принялся обедать, затем убрал опустевший поднос на полку, где по–прежнему валялся принесенный мной из китайского квартала бильярдный шар, и примирительно произнес:
— Кстати, Александр Дьяк мне очень помог.
— Рад за тебя! — буркнул поэт, глядя на улицу.
— Перестань!
— Леопольд, ты меня удивляешь! — взорвался Альберт. — Ты же знаешь, как мимолетно вдохновение! Я не пишу на заказ, только по велению души! Сейчас меня увлекла тема Прокруста, а ты все портишь. Своим неверием ты сбиваешь мне весь настрой!
Я с сочувствием посмотрел на поэта, но извиняться не стал.
— Альберт, он мертв, — уверил я приятеля и развалился на оттоманке. — И мертв уже давно.
— Ты не можешь знать этого наверняка!
— Могу. Иногда я бываю на его могиле. Так вот, надгробие в полном порядке. Он там, на два метра под землей, Альберт.
Поэта при этих словах будто паралич разбил. Какое–то время он молча хлопал глазами, затем подошел к оттоманке, навис надо мной и уточнил:
— Что ты сказал? Ты бываешь на его могиле?
— Ну да, — делано беззаботно подтвердил я. — Прокрустом был мой отец.
Альберт скинул мои ноги на пол, уселся рядом и поджал губы:
Ознакомительная версия.
