книги, Агата, приходи через год», – или через два, или через три, чем доводил Агату до бешенства. Правда, время от времени ту же самую книгу удавалось найти в лавке слепого Лорио, а Лорио никогда не говорил Агате подобных глупостей, но что такое лавка Лорио по сравнению с библиотекой колледжии! «Это же как библиотека колледжии по сравнению с Библиотекой ордена святого Торсона!» – думает Агата, а брат Често усмехается и говорит:
– Каталог! Пойдем, я покажу тебе каталог этой библиотеки, Агата.
Они идут среди стеллажей – красных, потом синих, потом лиловых, бежевых, зеленых, черных, белых, рыжих, у Агаты кружится голова, – и вдруг оказываются перед маленьким возвышением, где лежит неказистая книга в толстенном железном переплете. На переплете висит огромный замок размером с хороший кулак, а замочная скважина у этого замка махонькая, едва различимая, – даже у маминой шкатулки с украшениями замочная скважина и то побольше.
– Понимаешь теперь? – спрашивает брат Често.
Агата не очень-то понимает.
– Но почему? – удивленно спрашивает она.
– Для нашего же блага, – усмехается зеленый брат Често. – Видишь ли, Агата, монахи и правда очень к нам добры. Они считают, что если мы найдем те книги, за которыми пришли, мы окончательно сойдем с ума.
– Но мы же не сошли с ума! – в ярости говорит Агата.
– Смотря кто, – печально говорит брат Често.
Агата смотрит на него растерянно.
– Не хочется мне тебя к ним вести, но надо, Агата, – говорит он. – Пойдем-ка.
Снова стеллажи – желтые и лазурные, бордовые и оранжевые; Агата вертит головой изо всех сил, пытаясь вглядываться в корешки – а вдруг? – но брат Често идет быстро, и Агата бросает это занятие. «Потом, – говорит она себе, – потом. Я обыщу каждый стеллаж, каждый, каждый, каждый, я…» Внезапно брат Често хватает ее за руку и замирает.
– Смотри, Агата, – говорит он, – смотри внимательно, а я тебе все объясню, – и Агата видит серые стеллажи, и сгорбленных, бормочущих, плачущих людей в красных шарфах, и зеленые тени, десятки, сотни зеленых теней, и пятится, но брат Често крепко держит ее руку и тихо говорит, и с каждой его фразой Агате все хуже и хуже.
– Что же мне делать? – тихо спрашивает Агата, давясь слезами, когда он умолкает.
– Копии «лживых книг», – печально говорит зеленый брат Често. – Мы все здесь делаем копии «лживых книг», роскошные, прекрасные копии. А потом монахи их уносят.
– Куда? Зачем?
– Этого я не знаю, – говорит брат Често. – Пойдем-ка, маленькая сестра, посмотрим на твой почерк. И запомни: чем меньше вопросов ты будешь задавать малознакомым людям, тем лучше.
Документ восьмой,
совершенно подлинный, ибо он заверен смиренным братом Лэ, дневным чтецом ордена святого Торсона, в угоду Старшему судье. Да узрит святой Торсон наши честные дела.
Правило номер один: читать нельзя. Если начать читать – а читать Агате хочется всё, всё, абсолютно всё, от одной только «Книги странствий малого человека Ронсона по седьмому этажу, откуда он никогда не вернулся» у нее сердце замерло! – Агата в жизни не справится со своей задачей. Правило номер два: не забывать о поисках, которые ведет брат Често. Агата с братом Често договорились, что если кому-то из них попадается книга, способная заинтересовать другого, они обязательно ее приносят, – вот только ни брату Често пока не попадалось ничего о дверях, ни Агате – ничего о том, что детей не надо держать в колледжиях: пусть растут с родителями, а учиться ходят только днем, по вечерам возвращаясь домой (эта дикая мысль не укладывается у Агаты в голове, но кто она такая, чтобы судить доброго и заботливого брата Често?). Правило номер три: плакать нельзя.
Чтобы выработать эти три правила, у Агаты ушло несколько тяжелых дней, но с правилами жить легче, чем без правил, даже в этом страшном месте. Вечером, когда монахи приходят раздавать зеленым братьям горькие пастилки из сердцеведки и проверять, вытерта ли пыль со статуэток святого Торсона, отполированы ли до блеска их синие лазуритовые глаза и лежат ли под статуэтками голубоватые записки с Торсоновой молитвой, Агата теперь смотрит на монахов сухими глазами – и каждый раз в ее сердце загорается маленький огонек гордости. Брат Често ненавидит свою статуэтку, ненавидит полировать торсонит, за сутки сереющий, если не тереть его пальцами хотя бы полчаса, ненавидит писать каждый вечер Торсонову молитву (а старую монахи забирают с собой), – но если этого не делать, тебе не дадут пастилку; нет уж, лучше как следует поухаживать за статуэткой, честное слово. А вот Агата, в отличие от брата Често, своего святого Торсона очень любит (только не признается в этом, конечно, ни за что), и нетрудно догадаться почему: на какого-то там чужого святого ей, конечно, наплевать, но вот его имя… Полчаса в день
Агата разрешает себе тихо думать о Торсоне, о своем Торсоне, и когда она пишет Торсонову молитву, все слова в ней значат для Агаты совсем не то, что думают монахи. Жалко только, что в угоду проклятым монахам торсонит обязательно надо полировать пальцами: глаза у Торсона, у настоящего, Агатиного Торсона, серые, Агате совсем не хочется делать их чужими, синими. А кроме того, каждый раз, когда Агата принимается тереть окончательно посеревший к вечеру торсонит подушечками больших пальцев, происходит нечто очень странное: какая-то мысль мелькает в сознании Агаты – очень быстро, буквально на одну секунду, Агату обдает холодом, воздух становится по-утреннему ледяным, вот-вот случится что-то тревожное, очень тревожное – такое, чего Агата совершенно не хочет видеть, – и при этом как будто множество маленьких серых глаз смотрит на Агату одновременно… Еще миг, еще один миг – и Агата поймает эту мысль, это мучительное переживание: это важно, это ужасно важно, вот сейчас, вот сейчас, вот сейчас… Нет. От разочарования Агата тихо стонет, сжав зубы, и сидящая на соседнем матрасе сестра Оттавия, медленно выводящая пятнистыми от красок пальцами Торсонову молитву на голубоватом клочке бумаги, выданном монахами, вздрагивает.
– Господи, детка! – с тоской говорит она. – Мой муж стонет точно так же, когда закидывает свой плотницкий рюкзак на больную спину. Все бы я сейчас отдала, чтобы увидеть, как он это делает. Будь проклят тот день, когда мне пришла в голову идея, будто во избежание лжи надо не молчать, а как можно больше говорить друг с другом. А главное – именно с мужем я с первым и поделилась! А он, собака такая…
Агата не слушает сестру Оттавию – она сидит, приоткрыв рот, глаза у нее широко распахнуты, в ушах звенит. Она видит, как летит снег, как в ужасе разбегаются от девочки, якобы больной «прекрасной лихорадкой», перепуганные солдаты у Худых ворот и как лямки тяжеленного рюкзака ложатся на хрупкие мамины
