лбом в плечо боевому товарищу.
— Ты что? — смотрел пристально. — Голова кружится?
— Мне странно здесь.
— Это нормально. Мы же странствуем.
Он-то, весельчак, озирался с любопытством. Бросили рюкзаки в ближайшем отнорке, облазили все закоулки, все более проникаясь весом монолита истории. Могучее же место заключения для слабой женщины. И почти никого любопытствующих в руинах ввиду холодного апреля. Место захоронения неизвестно, да Эла и не была уверена, что желала бы видеть его. К тому же, Ян отвлекал от единения с корнями — разговорчиками своими не к месту и тем, как сильно от него фонило мужским, било по всем обостренно пробудившимся ощущениям. Забрались на самый верх старой башни, воздетым дьяволовым копытом возвышающейся над окрестностями, над Вишнове, над деревней, и такой простор был вокруг, чтоб тут бы только и ощущать вечность воплощенной друг в друге, и целоваться. То есть, она так думала, а прильнуть опять не решилась, он сам притянул, вроде как согреть на ветру. От ветра и впрямь перехватывало дыхание, или все-таки из-за чего-то иного? Обжиматься в руинах замка — done. И было это, прямо скажем, несколько неожиданно. И был короткий поцелуй — касанием по виску — как будто случайность. Такие вот у Яна причуды дружбы.
Есть моменты жизни настолько невыразимо прекрасные, что их бы и завершить поцелуем, чтобы запечатлеть, ничего личного.
Спустились с Карпат и поймали попутку к границе и в Брно.
В Брно им постелили отдельно, ибо Ян не был представлен семье как молодой человек тридцатипятилетней дочери. Не возразил и никак не откомментировал, даже несмотря на то, что пани Криста очевидно преисполнилась надеждой сосватать наконец дочь за приличного человека — и Ян был единственным из знакомцев Элы, кому она кричала вслед: «Приезжай еще!». В Брно Ян троллил Элу костехранилищем — не пошли — и потащил на поле Аустерлица, как истинный фанат Буонапарте, и уговорились вернуться сюда в декабре посмотреть реконструкцию. Уговорились. С Яном. Да, сейчас трижды смешно вспоминать об этом. А оттуда уже сорвались в Крумлов, по которому Эла скучала, а Ян там и не был. Крумлов лежал вдоль реки как городок из пряничных домиков под глазурью, и кружило голову невероятное ощущение, что Эла вдруг выиграла в лотерею — и рядом мужчина, который ее понимает и принимает такой, как есть. Бабушке оставалось два года до смерти, она была еще и в силах, и в уме. Жесткие линии солнечного света на деревянном полу, запах воды от Влтавы, влетающий в распахнутое окно, сервиз с луковками на квадратном столе, на колом стоящей от крахмала скатерти с кружевными вамберкскими бортами. Неизменные баварские лепешки и Ян, изысканно благодарящий за гостеприимство. Когда они остались с хозяйкой вдвоем, в разом повисшей без Яновых баек тишине, на руке госпожи Малгожаты тотчас взблеснул крыльями неведомый зеленый жук со спинкой из молдавита.
— Хочешь? — спросила бабушка, протягивая к ней руку, и совершенно непонятно, что имела в виду — мужчину или перстень?
Эла поняла про кольцо, покачала головой. Ей было неловко — она знала, что мать не одобрит, да и ей казалось, права на все «драгоценности» госпожи Малгожаты принадлежат априори пани Кристе. Бабушка перевела долгий ироничный взор на дверь, в которую только что Ян вышел перекурить:
— Я бы с ним не стала. Он дикий.
— Не знаю, мне нормально.
— Он мне не нравится.
— Почему?
— Тебе рано. Хоть твой красивый мальчик и из нашей породы.
— Да у него нет ни чехов, ни евреев, ни венгров. Он чистый поляк.
— Чистый-речистый. Это неважно. В нем наша кровь.
И теперь Эла знала, о чем она говорила. Ян, как чистое желание, разрушал собой все, к чему бы ни прикасался.
На третьей декаде апреля они ворвались в Прагу, обнимаясь, и не разнимали рук, пока приключение не завершилось. Поцеловал он, только заведя в гостиничный номер у Гаштала, закрыв за собою дверь, отделив их тайну от остального мира. Тогда она думала, что это тайна, сокровенное, близость, интим. А оказалось — просто эстафета с передачей палочки в виде члена из рук в руки, женский забег, в котором дозволил ей поучаствовать. Но это оказалось потом. А была ведь взрослой дурой тридцати с лишним лет, а туда же — попалась в глупой вере, что он может быть с ней не таким, как с другими, что она чем-то отличается от его других. Удивительное было ощущение его обнаженности перед нею — не только телесной. Телесная обнаженность как раз более естественное для него состояние в отличие от душевной. Головокружительно позволить себе в своем огне идти до конца, даже если знаешь, что сгоришь понапрасну.
— Какой же ты…
Он повел бровью:
— Тварь? Мразь? Магор?
— Сукец.
— Вот. Вот ты тоже называешь меня после близости по фамилии…
Грива эта его черная ясновельможная течет по плечам, махнет головой, и пошла шелковая волна, сплошная зависть — отращивал если бы, так была б коса в руку толщиной, зачем такая парню? Зачем такие ресницы? Смотришь вблизи, и душа вон, а ведь не красавец, как он это делает? Как он добивается вот этого «ах!», еле слышного, едва слетающего с губ навстречу его взгляду? И бьет на взлете?
Лег рядом, близко, но далеко, не притираясь, как лег бы со своей. И касания его были такие, осторожные очень, пробующие, мол, как сложится.
— Странное ощущение…
— Согласен.
— Надо было остановить тебя, но я не смогла.
— А хотела?
Она промолчала. Нет, конечно. Она защищалась, ей хотелось казаться менее уязвимой. Хотя куда уж менее, если всё ему наизнанку и нараспашку, по-другому никогда не умела, если любила. Любила, любила, да.
Мы встретимся, дарлинг, он сказал, неизвестно только место и время. Потом, два дня спустя, они долго, медленно целовались под бой часов на Староместской площади, и он развернулся и ушел в направлении метро-аэропорт, нежно поблагодарив за чудесно проведенное время, и вернулся к своей девушке, которая им уже конкретно так имелась — потому что сделал выбор заранее, еще до всей безумно романтической Праги, отнюдь не поставив в известность перед постелью. А Эла? А что Эла, она же сама хотела. А он ничего не обещал, ни о какой любви не говорил, ни в чем не обманул. Это была такая дружба, она его неверно поняла. Хорошую дружбу сексом не испортишь, другое дело, что секс как форма близости слишком явно вскрывает слабости дружбы, проявляет каверны. Если ты отдавала в дружбе, почти ничего не
