не в каждом хочется раствориться, далеко не с каждым дано потерять себя. Секс сравним с желанием как верхушка айсберга с его же подводной частью. И это — всё? Так мало? Так пошло, коротко и бессмысленно?
Да, потеряла то, чего не имела. Вроде бы не должно болеть, а вот поди ж ты, который год траур как по живому. Надо было вернуть ему Мелвилла, но том затерялся при переезде. Собственно, только это и связывало — призрак книги.
Ничего больше. Больше никогда.
Магда подняла трубку и разрешила приехать, и в этом было спасение. А коронер разрешил выехать, смерть розовокудрой нимфы признали естественной, хотя совершенно внезапной. Гораздо спокойней было считать, что так оно и есть.
Глава 8 Карловарские розы
Карловы Вары
Карловы Вары — город богатых русских и пенсионеров. У каждого психолога должен быть специалист для личной терапии, и личный специалист Элы обитал тут. Карловы — не место для жизни, но Магда вышла замуж, и второй раз родила, и теперь тут пасла годовалого Матиаша. Договорились встретиться в Сметановых садах, и гулять оттуда вдоль Теплы, по Лазенской, а там куда упрешься.
Магда с коляской уже ждала у «Старбакса» — высокая, худая, вся состоящая из линий и углов, горизонталь в ней была разве что оправа очков, да и та горизонталь скептически накрененная. Магда моложе — ей скоро сорок — и Магда очень стильная. Вот и сейчас — пальто цвета пантон-маджента, ярко-синий, аж глаза слепит, палантин на шее, короткая взъерошенная стрижка, а еще этот дикий эльф улыбается ей навстречу. Зубы у Магды очень белые, если не знать, что они вставные, свои-то первый муж выбил ей, ударив головой о кромку стола. И уйти так, чтоб он не покалечил их общего мальчика, ей удалось далеко не сразу.
Что-то остановило Элу от того, чтоб обнять — наверное, ребенок на руках. Ребенок напрягал, хотя эту свою травму она проработала, как считала, а вот поди ж ты. Или теперь, после вывалившейся из стены бабушкиной коробки со скелетами фантазмов, запечатленными в слове, и дальше на нее начнет сыпаться разное — из прошлого? Она и сама не знала, зачем взяла с собой записи и кольцо. Листочки — в машине в преградке, кольцо — в мешочке в кармане.
Пока от Альжбетиных лазней дошли от отеля «Термал», возвышающегося инородной нашлепкой на том берегу, Эла почти все уже рассказала: о свидании с маменькой и сестрой, о возвращении в Крумлов, о том, как снова обострилась дилемма Яна, и о прикосновении к чужой смерти — тоже. И о собственной боли от разрушения и старения. Умолчала о кладбище в Вишнове, о бумажках старой Малгожаты, не хотелось до такой степени светить безумием родни. Магда слушала, задавала вопросы, Матиаш сперва глазел по сторонам, потом, хороший мальчик, уснул.
Гранаты Турнов, механически отмечала Эла проплывающие мимо них вывески, косметика на минеральной воде. Надо бы прикупить — никакого омолаживающего действия, просто приятные кремы. Пустой город Карловы Вары, глупый. А каким еще быть курорту? И очень раздражало в гуляющей публике странное свечение, очень тонкое, которое глаз улавливал по контуру некоторых прохожих, похожее на гало-эффект от источников света вечером, какой был у нее в первые месяцы после лазерной коррекции близорукости. Если так, то странно, что это неудобство вернулось прямо сейчас среди бела дня. За рулем такая штука мешает до травмоопасности. Очнулась на словах Магды:
— В итоге запрос у тебя какой?
— Запрос?
В Дворжаковых садах одуряюще цвели последние в этом году багровые розы. И пахли, пахли именно так, как Эла любила, чистейшим розовым маслом.
— Запрос, да.
— Запрос у меня в том, что я не знаю, что делать со смертью. И никогда не знала. Я боялась ее до одури. И мне казалось, что тогда, подростком, думать об этом нет смысла, да и приводило оно меня к какому-то животному ужасу. Мне казалось, что время есть. Что подумаю после сорока — ну, я же вырасту, буду умная, все пойму про себя и про людей. Так вот, Магда, мне сорок пять, а я ничегошеньки не понимаю — ни про себя, ни про людей. А если понимаю что-то по них или про себя, мне становится тошно. И вот когда я буквально рукой ощутила смерть — рядом с собой — это ничуть не менее страшно, чем тогда, в юности… Теперь-то точно, она есть, она существует.
— Она существует, да.
Такой яркий осенний день в Дворжаковых садах среди слоняющейся праздной публики, малыш, сопящий в коляске.
— Но ты же понимаешь, что она существует для всех? И существовала еще до того, как ты ее, фигурально выражаясь, потрогала? Просто в твоем ощущении, в ощущении кинестетика, коснуться значит признать данность, существование, плотность. А так-то в мире ничего не изменилось, Геркулесовы столпы не обрушились. Ты по-прежнему живешь, дышишь, способна получать удовольствие… Тебя шибануло осознанием, но это естественно, и постепенно пройдет. Концентрируйся на том, что реальность-то неизменна.
Флешбеком вернулось не действие, но ощущение из минувшего сна, очень острое, снова давшее болезненную тяжесть в паху. Удовольствие, да.
— А еще запрос в том, Магда, что я не могу его простить. Десять лет прошло, и не могу. Не понимаю, как вы живете, которые могут, и завидую вам. Мне это не для него нужно, мне это нужно для себя — чтобы похоронить всю эту историю. И сплясать на могиле.
— Спляши, кто ж тебе не дает. Найди его в своем сердце, где он там прячется… что именно на самом деле ты не можешь ему простить… соверши гекатомбу, сожги, пепел развей и празднуй. Понимаешь, какая штука — кроме тебя это не совершит никто.
— Я и есть никто. Я сейчас и ощущаю себя действительно никем. Вне семейных привязанностей. Вне любви. Вне жизни вообще. Для меня любовь равна праву на существование, и если ее нет — нет меня. А та самая безусловная любовь закопана восемь лет назад в Вишнове.
— Это тяжко. Но, когда мы вырастаем, приходится учиться признавать свою слабость, брать себя на ручки и любить.
— Да не могу я любить себя. Уважать могу, хвалить могу, признавать свои достоинства могу. Любоваться собой тоже могу, да. Мне с собой может быть вполне хорошо и приятно. Но любить? Любовь — это чувство, направленное на нечто внешнее.
— Знаешь, я иногда очень хочу, чтоб это внешнее проявилось наконец и огребло от
