выйти на твердую землю. Отсюда виднелись сады и горы в увядающем золотом цвете, как на холсте старинного живописца. Магда, пока ехали, говорила лишь с сыном, называя ему предметы, людей, целуя в нос, а, выйдя, забросила его себе за спину привычным жестом, подхватив тем самым феерически прекрасным палантином в фиолетовых розах, — и они пошли выше в гору, до башни, часовни Лингарта и звериных вольеров. А по пути Магда говорила уже для Элы, поправляя съезжающие с узкого носа очки:
— Ты циклишься на прощении, вот в чем штука. А прощать не обязательно. И ненавидеть — можно. Важно не прощение или ненависть, а что ты делаешь с непрощением и ненавистью. Важно действие, а не ощущение, ощущения дозволительны. Так что не отказывай себе ни в чем, ты справишься. Прощать не нужно, просто… Shit happens, да. Надо вытереть ноги, а не тащить дерьмо к себе на придверный коврик. А раз уж так случилось, и пятен не оттереть, все равно воняет — выбрось. Выбрось это, фу. Все то же самое, что я говорю Матиашу, могу сказать и тебе. Не надо есть каку. Не надо хранить каку бережно столько лет. То, как он с тобой обошелся, ровно ничего не говорит о тебе. Совсем ничего не говорит. Это не имеет к тебе отношения, Эл. Эта история — она про него, а не про тебя.
— Я знаю. Но это не помогает. Выглядело подлинным, а подлинным не было. Если этому не верить, тому ощущению правды, что было в моменте — чему тогда верить в жизни? Ты знаешь меня, я не из доверчивых. Вот это и разорвало в клочья.
— Надо подумать, за что ты действительно его не прощаешь, чем именно эта история была для тебя, кроме как о любви.
— Там было очень немного любви.
— Но сколько-то было? И было что-то еще, что оказалось для тебя еще больнее.
— Больнее всего то, что он был последним. Я везучая, меня предали отец, отчим, любовник и друг. И последним был он. Многовато, знаешь ли…
Магда только вздохнула.
— Если ты хочешь сказать, что это я просто выбираю дебилов, то теперь самое время.
Магда смолчала и здесь.
Матиаш за спиной у Магды проснулся и радостно вцепился ей в волосы прежде, чем дошли до оленей у Лингарта. Возле «Дома бабочек» выпустили его бесчинствовать на детскую площадку, снабдив пакетиком пюре, которым он предварительно попытался накормить мать, добрая душа, Эле удалось от него увернуться. Эла наблюдала за этим торжеством жизни издалека, пытаясь понять, а что чувствовала, если бы… Ладно, это пустое. У нее уже никогда не будет ребенка.
— Так что там со смертью? — настиг ее тихий голос Магды. — Чего ты боишься больше всего?
— Что меня не станет, — отвечала она, не задумываясь. — Что я все забуду. И, одновременно, что я не смогу все это забыть. Счастье… оно ведь не очень знакомое мне слово. Точней, я могу отметить эти дни на календаре — когда была неуверенно счастлива: как будто мне можно… как будто мне есть место на этой земле. И некоторые из таких дней — сумасшедшего счастья — как раз выпадают на Яна. А жить и помнить, что у меня это было, а потом отняли — да гори оно огнем! Это очень больно. Такая вот дуальность…
Матиаш пытался одолеть лесенку и возмущенно покрикивал на нее. Лесенка не поддавалась.
— И я никогда не избавлюсь от этой боли. Не умею я забывать. Я могу только уничтожить. Но уничтожить я не могу. Смешно, да? Нет никакого лекарства, Магда, просто носить в себе эту боль, покуда не выгоришь. Для меня эта история — Янова история — была про смерть. Про смерть меня самой, потому что меня не взяли в любовь. Да еще причиненную опять близким человеком… А смерть сама по себе, во всей ее реальности, была вчера у меня в руках. И теперь я все время ее ощущаю — бременем в себе, топливом что ли, едой. И пытаюсь понять, что для меня естественней, любовь, которой никогда не было, или смерть, которая вот так вот сбылась? И зачем они, моя биологическая семья, родили меня на смерть, не дав никакой возможности спастись? Разве я просила этого? Хотела? Зачем? Но, и родив, не любили. Я, знаешь, привыкла. Нет любви — и нет, нечего плакать. Значит, я ее недостойна, как видно. Я стала такой, как те, кто меня брал — и только. Теперь я беру их, для комфорта или для удовольствия, но чувствую себя мертвой внутри, умершей гораздо раньше, чем умрет внешняя оболочка. И каждая мысль о любви — не более, чем щемящее знамение близкой смерти: «у тебя этого не было, ты скоро умрешь».
— Может, молиться?
— Я давно уже не христианка в привычном тебе понимании. Но да, религиозным проще. Я не верю ни в какого божественного отца, потому что, судя по его обращению с нами, отец он довольно скверный. Вот если бы там была мать… хотя мне ли говорить что-то о матери!
— Ну и создай себе мать, Эла. Создай себе старшую, которая будет любить тебя безотчетно и полно. На это запрета нет. Каждый выбирает тех благих богов, кто ему по душе.
Старшую. Зачем же она это сказала?
— Если ты не против, Магда, давай спускаться.
Обратный путь проделали почти в молчании. Кружевные колоннады и колоннады имперские постепенно охватывал сумрак, старую позолоту дерев догладывала осень. Как часто бывает в октябре, холодно сделалось внезапно и пронизывающе. И только вернувшись к «Старбаксу», произнесла то, в чем было признаться сложней всего:
— Знаешь, мне кажется, я в этом виновата.
Глупость же, но почему-то так чувствовала. Магда поняла с полуслова:
— В том, что не дала той девочке треснуться спиной на камни?
— Я ее так ненавидела в этот момент… иррационально.
— Ненависть вообще штука иррациональной силы, она обезоруживается, если докопаться до причин. А причины ты и сама знаешь.
— Да. То, что она молода, а у меня впереди старость.
— У всех впереди старость.
— У нее — уже нет.
— Извини, мне кажется, тебе пора в Прагу.
— Куда?!
— У тебя достаточно сил. Ты прекрасно выглядишь. Давай есть этого слона по частям. Езжай в Прагу, отдели красоту этого мира от его боли, а когда вернешься, мы снова поговорим про ненависть, которую чувствуешь к молодым.
— Отдели от грязи эти маковые зерна, понятно. И познай самое себя. Что ж, плевое дело — после стольких-то лет
