огромного чувства стыда, которое буквально смело ее, когда улыбчивый папин знакомый ответил отказом. Кажется, он потом все же изменил свое решение и, присев, просил ее успокоиться и с ним потанцевать, но она, уткнувшись лбом в мамину ногу, в ответ только ревела и боялась даже мельком взглянуть на так понравившегося ей дядю.
– Признаюсь, не ожидал тогда, что вы примете мой отказ столь близко к сердцу, и совершенно растерялся. Когда же попытался успокоить вас встречным предложением, вы заплакали еще сильнее, что явно не добавило мне очков.
Источником чудовищного скрипа оказался небольшой журнальный столик с плюшками, который енот под изумленным взглядом Пандоры вытолкал в коридор и, козырнув начальству, быстро умчался. Александр Витольдович жестом предложил угощаться.
– А почему вы вообще отказали? – все-таки поинтересовалась Дора, взяв одну из ароматных, еще теплых булочек. Когда только он успевает их печь? – Ну то есть я понимаю, танцевать-то вы не обязаны, но я ведь была ребенком. Обычно детям не отказывают. По крайней мере, мне до этого никто не отказывал.
– А после? – немного напрягшись, уточнил опекун.
– После?.. Хм-м-м. – Дора задумчиво откусила кусочек. – Не помню. По-моему, я после этого вообще не пыталась танцевать с незнакомцами.
Старьевщик смущенно улыбнулся:
– Прошу простить юного и недалекого меня. Поверьте, то был не злой умысел, а лишь попытка поступить наиболее разумно. Видите ли, я был абсолютно уверен, что вы мой отказ даже не заметите, а вот согласие вызовет у вашей матушки ужаснейшее негодование.
– У мамы-то? – Дора хмыкнула. – А вы, однако, фантазер. Ей на всех мужиков мира плевать, ну кроме разве что папы. Могли хоть утанцеваться или уфлиртоваться с другими.
Александр Витольдович внимал ей с подозрительным смирением.
– Боюсь, что выразил свою мысль недостаточно ясно. Конечно же, речь ни в коем разе не шла о ревности, вам же было шесть. И уж тем более я никогда не был интересен вашей матушке. Просто в тот вечер я просил у нее вашей руки и справедливо полагал, что подобного рода танцы могли ее прогневать.
– Вы что? – Плюшка попыталась пойти не в то горло, и негодование частично растерялось.
– Полагал, что танец может…
– Нет-нет, вы просили моей руки? В смысле?
– В прямом, самом обыкновенном. Попросил у ваших родителей согласия на нашу свадьбу.
Дора ушам своим не верила.
– И вы так спокойно об этом говорите?
– Не сочтите меня толстокожим, но за тот вечер ваши родители отказали мне трижды, за последующий год – еще раз семь, а общий зачет, пожалуй, пробил отметку в тридцать. Не сказать чтобы я смирился, но относиться к этому по-философски научился точно.
– Я не об этом! – Девочка вообще уже ничего не понимала. – Мне же было шесть!
– О, вас волнует возраст? – Знакомое задумчивое поглаживание подбородка закончилось очередной милой улыбкой из арсенала «черт поймет, что у него на уме». – В моем представлении это меньшая из проблем. В конце концов, я не знаю никого, кто бы со временем молодел. А ждать я умею.
– Но я же… – Тут Пандору внезапно осенило, и от слов повеяло холодом: – Так вот в чем дело. И для чего же я вам понадобилась?
Опекун грустно покачал головой:
– Что ж, если вы сочтете, что мой сердечный порыв был вызван исключительно желанием воспользоваться вашими способностями, доказать обратное я буду не в силах. Могу только апеллировать к тому, что за прошедшие годы ваши родители наверняка раскусили бы во мне эту склонность и не доверили бы самое ценное. Иных доказательств своих мотивов у меня, к сожалению, нет.
Дора никак не могла решить, какой из двух вариантов ей самой видится наименее безумным: что он польстился на ее силу или, господь всемогущий, и вправду влюбился в шестилетку?
– Но если вы весь такой замечательный, что аж родителей убедили, почему тогда мама была против свадьбы?
– О, полагаю, ответ очевиден. В представлении вашей матушки никто на свете не имеет права решать за вас, как жить. Даже она сама.
Дора задумчиво откусила от плюшки еще и после долгого молчания подытожила:
– Не представляю большего дискомфорта, чем от мысли, что меня отправили жить к моему бывшему жениху.
– Прошу прощения, – вновь вежливо кашлянул в кулак Пень, – но вовсе не бывшему. Я по-прежнему тверд в своих намерениях. Просто уяснил, что просить вашей руки надо у вас непосредственно. Когда вы получите возможность официально решать такое, конечно же.
На этих словах вездесущий енот выскочил откуда-то сбоку и пару раз бросил конфетти. Эффектно началась жизнь на новом месте, ничего не скажешь.
– Беру свои слова назад. Теперь стало еще дискомфортнее.
Ближе к утру, налив себе полную кружку кофе, Игорь наконец-то сел отдохнуть в учительской – она же по совместительству и комната охраны – и уткнулся в казенный смартфон. Фирму-производителя он не узнавал; однако только такие, по словам директора, выдавали всем учителям, и они содержали в себе большую часть информации о школе и столь дорогой сердцу Тимофея Ивановича электронный журнал. Итак, списки учеников на этот год.
Найдя их, начинающий педагог с запозданием понял, что имени девочки не знает. Значит, пойдем от противного. Страница «Родители и опекуны», наглая рыжая морда… Опа. А вот и ты. М-да, интересный защитничек. А девочку нашу зовут… Добротворская Пандора Кирилловна. Имя Игорю ничего не говорило, и это был тревожный звоночек – учитывая уровень опекуна, оно явно должно было быть на слуху. В задумчивости он скользнул взглядом по списку учащихся, и все мысли о девочке напрочь выбило одной фамилией: Потапова. Покрывшись испариной, он вчитался. Перелистнул на опекунов и почувствовал, как ярость захлестывает его с головой. Учитель нужен был, ну да, конечно. Ради способностей его выкрали, как же. Причина-то проще и банальнее в разы.
Сильнее, чем учить детей, Альма Диановна любила только одно – восстанавливать справедливость.
Глава 4. Утро добрым не бывает (но пытается)
– Неужели вы не питаете ни капельки симпатии к тому, кто подарил вам свободу?
– Свободу мне подарила сестра, а все, что сделал ты, – попытался не продешевить. Вот и весь разговор.
Из общения патриарха и Татьяны
Одному из вечно спешащих солнечных лучей, считавшему выше своего достоинства тратить время на московские парки с голубями, несказанно повезло: он пригрелся на щеке спящей красавицы, видевшей добрый сон.
Она слушала шум прибоя на песчаном пляже, усыпанном ракушками, а он был рядом, только руку протяни. И, в отличие от условной реальности, во сне она это сделать могла. Чуть коснулась его горчичной перчатки. Небывалое и непривычное – физический контакт. Ее теплая кожа, его – нейтральной температуры. Болотные глаза тянули на дно. Мягкие светлые волосы, дорогой одеколон. Он крепко держит ее руку. Улыбается. Восходит солнце, и восхитительной красоты рассвет обращает мечту в кошмар.
Он горит. Кричит в невыразимой муке, рассыпается прахом. Она пытается поймать, укрыть, но все бесполезно.
Ее будит собственный крик. Холодный пот, дикое сердцебиение. Несколько секунд уходит на простое осознание, что все было лишь сном. Он жив. Он не держал ее руку, она не дышала его одеколоном. Но он жив. А она зла. Очень зла, что не может убить солнце.
На диване неподалеку что-то пришло в движение, и привыкшая просыпаться в одиночестве Татьяна чуть не швырнула спросонья сюрикен. Вчерашнему богатырю крупно повезло, что мозги у нее включались так же быстро, как рефлексы, и она успела остановить собственную руку. Огляделась. Нахмурилась, вспоминая события прошлого дня. Морской черт его дери, почему упырю вообще вздумалось умотать на свой тупой финансовый форум именно сейчас? Связи были бы как нельзя кстати. По крайней мере, патриарх вампиров смог бы поговорить с Пнем как с равным, а это – шанс забрать кинжал и допросить девчонку. Но компостер занят своими делами, а она, хоть и достигла цели, могла лишь в бессилии негодовать.
Татьяна по-турецки уселась в кресле. Сбоку послышалось какое-то шебуршание, и из-за спинки показались дрожащие лапки енота, с опаской протягивавшего очередную бутылочку самодельного вина. Хмыкнув, русалка ее взяла. Что-что, а толк в гостеприимстве Пень-младший знал. Енот поспешил скрыться, а Татьяна, легким движением вынув пробку и хорошенько отхлебнув прямо из горла, принялась размышлять, благо впервые за последние сутки у нее появилась такая возможность.
Русалка считала само собой разумеющимся, что без вести пропавшая сестра все эти годы была жива. Маргаритифера всегда словно видела мир насквозь, и, без сомнений, каждая минута жизни
