с легкостью сделали все остальные Холфильды.
– Они боялись принять еще одного человека в семью. Когда Диггори уехал, дела у них не заладились. Некому было заниматься домом и счетами.
– Зачем ты защищаешь их? После того, как они обошлись с тобой, с нами…
Бильяна тяжело вздохнула и пожала плечами.
– Наверное, потому что все они давно лежат в земле. А ты здесь, передо мной. Разве мне есть на что жаловаться?
Дарт не нашел что сказать на это и коротко улыбнулся, что, пожалуй, больше походило на нервный тик. Бильяна принялась медленно складывать конверты обратно в жестяную коробку, выигрывая минуту на размышления, а после все же решилась сказать:
– Забери письма. Они подтвердят мои слова.
– Я и без них верю тебе.
– Да не о том я. Ты сможешь доказать родство с Холфильдами.
Когда он сказал «нет», Бильяна посмотрела на него как на умалишенного, которому требовалось объяснять элементарные вещи.
– Дом станет твоим. Ты вернешь себе имя, освободишься от службы. Разве не этого ты хочешь?
Он покачал головой. На словах все звучало так легко, словно ему раздали выигрышные карты, и достаточно было выложить их на стол, чтобы одержать победу.
– Не такой ценой. Из писем ясно, кто мой отец и кто моя мать. Протокол по-прежнему действует, так что спрячь эту жестянку понадежнее. И забудем про нее.
Лицо матери озарилось ласковой, полной любви и утешения, улыбкой.
– Как же ты на него похож.
Под сводами подземных коридоров эхо шагов звучало глухо и назойливо, будто муха, пойманная в банку. Вскоре от быстрой ходьбы в груди запекло, и прерывистое дыхание с примесью хрипа напомнило Дарту о том, что его организм еще слишком слаб после исключения. Но остановиться он не мог, его преследовали мысли о Холфильдах: тех, что не озаботились судьбой Диггори и Силиции, не узнали об их смерти и не похоронили, как полагается; тех, что отвернулись от Бильяны, бросив ее в беде с ребенком на руках, и отказались от него.
Гнев кипел в нем, но у этого чувства не было выхода. Все, кому оно предназначалось, давно умерли, не осталось никого, кто принял бы расплату за содеянное. Никого, кроме…
Дарт ускорил шаг. За считаные минуты оставив тоннели позади, он прошел через скрытую дверь в библиотеке. Безлюдь встретил его темными комнатами и сквозняками, отчего в доме было неуютно и промозгло. Стены глухо затрещали, выражая беспокойство. Никогда прежде ему не приходилось так часто и надолго расставаться со своим лютеном.
Дарт стрелой промчался по коридору в маленькую комнату у лестницы. Оказавшись перед дубовым шкафом, он распахнул дверцы с такой силой, что едва не сорвал их с петель. Гардероб покачнулся, что-то незримое и живое заерзало в глубине, скрытое плотной занавесью: дорогие ткани, тонкое кружево, искусная вышивка – если собрать деньги, потраченные на эту роскошь, монеты заняли бы все пространство.
Когда Диггори Холфильд уехал, Дора стала полноправной хозяйкой дома и семейного фонда, растратив его на свой гардероб. Вот что имело для нее ценность – расшитые камнями тряпки.
– Привет, Дора! А вот и я, тот самый выкормыш.
Резким движением он сдернул платье с вешалки и швырнул на пол. Зеленые ленты метнулись следом, пытаясь помешать, но угодили в ловушку. Дарт выдернул их, точно сорняки, и под истошный крик, раздавшийся из шкафа, схватил следующее платье. Ткань с треском разошлась по швам, тонкое кружево отделилось от подола и превратилось в скомканную тряпку под грязными ботинками. Ожидая той же участи для себя, оставшиеся на вешалках платья тревожно зашевелились, закачались как от сильного ветра, и ремешок с латунной пряжкой, плетью взметнувшись из глубины шкафа, саданул Дарта по щеке. Пощечина от призрака? Ну-ну. Это не остановило, а лишь разозлило его. Он не успокоился, пока не опустошил гардероб и от того не осталась одна деревянная коробка, похожая на гроб. Сам дух-лауру был невидим, однако следы выдавали его присутствие: крошки печенья на нижней полке, распотрошенный мешочек саше, лавандовая труха, забитая в щели, и царапины на деревянной поверхности. При жизни Дора была так привязана к платьям, что не смогла расстаться с ними даже после смерти, и ее привидение до сего дня жило здесь, рядом со своими сокровищами, а Дарт воспринимал их частью безлюдя – неприкосновенной территорией, в которую нельзя вторгаться.
Он сгреб в охапку ворох тканей и поволок к окну, выходящему во двор.
– Вон из моего дома! – выпалил Дарт и вытолкал разноцветное месиво в темный провал.
Этого было мало. Он метнулся на кухню и вскоре обзавелся необходимыми средствами для мести: керосиновым фонарем и спичками. Платья Доры вместе с памятью о ней должны сгореть.
Выйдя во двор, Дарт едва не столкнулся с пораженной Флори. Она видела безжалостную расправу над платьями и хотела узнать, в чем дело.
– Ты что творишь?
– Избавляюсь от мусора.
Он решительно двинулся к вороху нарядов, вокруг которых уже крутился любопытный Бо.
Флори поспешила следом, надеясь вразумить его:
– Ты так дом спалишь!
Он не хотел объяснять, что все предусмотрел, когда метался по кухне в поисках спичек, и продолжил сбивать платья в один ком, чтобы перенести его в дальний угол двора и развести костер там. После затяжных дождей почва раскисла, трава стала похожа на влажную губку, а стены тровантов укрепились и выросли – в таких условиях огонь не мог распространиться.
– Все под контролем! – заверил Дарт, прежде чем плеснуть керосин на груду платьев.
Чиркнули спички. Одна за отца, вторая за мать, а третья за него – за ту семью, которой они не стали. Огонь вспыхнул мгновенно.
Едкий дым поднимался ввысь, раскаленные камни трещали, а жадное пламя, поглощая ткань, разгоралось все сильнее. Каждый раз, касаясь тровантов, оно шипело и рассыпалось на искры. Дарт потерял счет времени, наблюдая, как сокровища Доры обращаются в пепел. Все это время Флори стояла рядом, онемевшая от удивления.
– Считаешь меня психом? – спросил он, не отрывая взгляда от костра.
– Просто поражаюсь, почему такой стойкий и сильный человек вдруг сорвался на платья…
Дарт не сдержал нервного смешка. Со стороны его поведение и впрямь выглядело странным, даже пугающим. И пока тряпье из шкафа догорало, он рассказал ей правду: о своих родителях, фамильном доме, семье и обстоятельствах, отнявших у него все это. Когда же он, наконец, затих, сам не веря своим словам, Флори крепко обняла его и уткнулась носом в изгиб шеи, как будто хотела поцеловать, но в последний момент передумала. Она не проронила ни слова, и
