Первые ноты: бабочки вспорхнули с полевого цветка, годовалый малыш сделал первые шаги, тайно влюбленные коснулись мизинцами… Но с каждым следующим мгновением скрипка все увереннее отвоевывала свободное пространство в тишине — и в конце концов заполнила все вокруг нежностью, крепко медленно. Она рассказывала обо всем, что действительно важно для человека. О теплых объятиях после долгой разлуки и волос с фиалковым запахом. О первой снежинке, тающей на языке выбежавшего на перерыв школьника. О утренней дымке, стелющейся над скрытым среди лесов озером. О новых упругих кроссовках, подбрасывающих тебя к верховьям деревьев. О застывших в креслах зрителях, не выходящих из зала кинотеатра, хоть пошли титры. О сердечке, найденном на потном стекле троллейбуса. О мешке с красной фасолью, в который ты сунул руку. О теннисном мячике, бьющемся о сетку твоей ракетки.
А потом протяжное молчание — и вот уже скрипка говорит о другом. О скучающем в клетке соловье — его купила семья слабослышащих. О рукописи, которую не взяли издатели и теперь она гниет на чердаке. Об одинокой палочке для суши в ящике с вилками. О незаметно залетевшем под кровать проездном на метро, а срок его действия истечет через месяц. О душе, изнемогающей в одиночестве в четырех стенах, думая о море внизу, не в силах ничего сделать, пока не пройдет время. О рассветах, которых она не видит, о песнях, которых она не слышит, о сандвичах, вкус которых она не знает, об истории, которых она не может никому рассказать.
О том, кто сейчас играет на скрипке, подарив свою боль — смычку.
Но смычок — передающее звено от одной души к другой. И вот это уже ты сидишь в клетке, и на чердаке, и в ящике, и под кроватью, и в комнате с часовым механизмом вместо потолка, и надеешься, что твое ожидание не будет напрасным…
Саатчи вернул скрипку в футляр. Я поднялся и налил вина в его опустевший бокал — меньше всего, что я мог для него сделать.
Не нужно было проявлять ни восторга, ни сострадания — джин все видел по моим глазам. И последнее ему вряд ли понравилось.
— Мы что-то совсем расстроились. Прочь тоску! — он наугад вытащил из холодильника еще один сандвич. — О, с селедкой! Попробуем.
Он жадно откусил кусок. Кольцо лука упало на его рубашку. Джин сразу же его подобрал и закинул в рот.
— Знаю, чем тебя развеселить, — он поднял пальца, чтобы привлечь мое внимание, и я вернулся в шезлонг. — Анекдот.
— Надеюсь, это не тот, который ты не успеешь кончить?
Саатчи отложил сандвич и снова вытер пальцы салфеткой, словно для анекдота ему нужны были чистые руки, и взял бокал.
— Слушай! Один инженер умер и по ошибке Небесной Канцелярии попал в ад. Вскоре ему стало там некомфортно, и он принялся за дело. Установил кондиционеры, сделал душевые кабинки, наладил постоянный температурный режим в котлах. И вот как-то звонит по телефону Всевышнему дьяволу — поинтересоваться, как там дела. А тот хвастается: появился, мол, инженер, и теперь у них в аду есть кондиционеры, душевые, котлы с автоматическим подогревом… «Постой, — сказал Всевышний, — произошла ошибка. Инженеры должны попадать в мой Эдемский сад. А ну-ка быстренько пришли его мне». «А это уже нет, — возразил дьявол, — такая душа мне и в аду пригодится». «Или инженер направится в Эдем, — пригрозил Всевышний, — или я буду судиться с тобой». В ответ на это дьявол засмеялся. "У меня ад, а у тебя Эдем, — сказал он, — где же ты там найдешь хорошего юриста?"
Последнее предложение Саатчи проговорил не так, как рассказчик анекдотов, — он снизил голос и ускорил темп речи, поэтому шутка уже не казалась смешной. Я не сразу понял почему.
Они выплыли из ниоткуда, словно сама тьма столкнула их своими спицами. Двое в серых плащах с вырезанными из коры театральными масками на лицах, словно сошли со сцены античного театра. Они появились, и на крыше стало темнее.
Фигуры остановились в десяти шагах от нас, заложив руки за спины. Хозяева ситуации.
Саатчи развернулся к ним всем корпусом, как и положено встречать врага — лицом к лицу, не опуская бокал.
— Я надеялся, что у меня больше времени, — сказал Саатчи.
Один из них легко кивнул ответной маской.
Саатчи сунул футляр со скрипкой под мой шезлонг.
— Работа Гварнери, — объяснил он мне. — Пусть остается здесь, завтра хозяйка заберет.
— Джин, дисциплинарная комиссия рассмотрела ваш случай, — раздался из-под маски глухой голос. — Вы должны пойти с нами.
— И что она решила? — Саатчи сделал большой глоток из бокала.
— Вы признаны виновным в умышленном неаккуратном заключении договора со смертным, в преследовании собственных, отличных от приписанных джинам интересов, в выборе такого объекта, действия которого могли максимально глубоко способствовать вашему незаконному вмешательству в человеческий мир.
— Просто по всем статьям, — заметил Саатчи, но его голос дрожал.
Второй плащ ответил ему женским контральтом.
— Признай, джин, тебе не нужна была душа — ты хотел вмешаться в жизнь смертных.
Не сразу, как сквозь толщу воды, до меня начинал доходить смысл сказанного. Саатчи стоял прямо, уже с пустым бокалом, и ждал, когда я буду готов.
Готов к тому, что должен сказать он.
Он хотел вмешаться в человеческую жизнь — говорили фигуры в плащах. Итак, ему не нужна была моя душа.
Все, что произошло со мной, джин из зеркала разыграл как по нотам. Он вынашивал эту идею, возможно все сто лет своего заключения.
Он умел смотреть в будущее. И предсказал все, чем я занимался в эти дни: от спасения моей собственной жизни — до предотвращения теракта, от возвращенного музыканту вдохновения — до покупки «Трех китов».
Я вспомнил живые шахматы, созданные джином, которые он хвастливо показал мне, потерев пальцами. Одной из этих удивительных фигурок был я.
Я поднял глаза на Саатчи, чтобы он почувствовал всю боль, которую сейчас мне причинил.
— Ты играл мной, — мне не хватило духу, чтобы произнести это.
— Нет, — заверил джин. — Все, что произошло, — твоя заслуга. Все это ты сделал. Сейчас можешь не верить моим словам, но однажды
