потому что не могла не думать о… Впрочем, сейчас это не важно.
– Сердце мое рыщет в ночи, ища утешения, аки ищет волк козленка малого… – начинает Агата, но брат Ги ее обрывает.
– Про себя, Агата! Только про себя! – жестко говорит он, и Агата, опустив голову, честно повторяет слова молитвы про себя.
Еще минута – и солдаты с алебардами окружают Агату. Рука брата Ги ложится Агате на плечо, и каменная дверь Библиотеки со скрипом и грохотом закрывается за ними. Монастырская серая кошка, почти не различимая в темноте извилистого коридора, шарахается у Агаты из-под ног с громким мявом, и вдруг Агате становится очень весело и почти не страшно. И все время, пока тесная корзина из костей муриоша, переплетенных «береникиными волосами», везет их с братом Ги вверх, вверх, вверх, Агата думает, что, если повезет, осталось немножко, совсем немножко. А о том, что будет, если не повезет, Агата запрещает себе думать совсем, вообще.
Подъемник резко останавливается, корзина раскачивается и подпрыгивает, Агата со стоном закрывает глаза: не хватало еще, чтобы ее действительно стошнило прямо сейчас, прямо при брате Ги, да еще и когда она так близка к цели! Брат Ги бережно помогает ей выбраться из корзины на террасу по шаткому подвесному мостику, и они входят в высокое, узкое деревянное здание со странными, точно слепыми серыми окнами.
Слепыми! Серыми! Стоит Агате оказаться внутри, в длинном, узком зале суда, у нее дух захватывает от мягкого, прекрасного сине-голубого света, льющегося из этих окон: тончайшие пластины торсонита, заменяющие здесь стекло, дают этот свет, и весь зал словно парит в небесной вышине. Но прекраснее всего – так на первый взгляд кажется Агате – сверкающие тысячами синих, голубых, серых искр стены зала; чтобы Агата очнулась, брату Ги приходится твердо взять ее за плечо и подтолкнуть вперед, туда, где виднеется вдалеке возвышение с жестким деревянным креслом. Шагая по проходу среди скамей, забитых зеваками, между двух рядов огромных и суровых черных братьев с алебардами и арбалетами, Агата вертит головой: в стены как будто вделаны маленькие кусочки торсонита, но нет, нет, все это – сотни и сотни статуэток святого Торсона, каждая – в крошечной нише, и там, где падающие из окон лучи или черное пламя висящих по стенам факелов нагревают их, глаза у них сияюще-синие, а там, куда ложится тень, – серые и холодные, и от этой красоты у Агаты захватывает дух. Нет-нет, ей некогда рассматривать какие-то статуэтки, ей надо понять, что имел в виду ресто слепого Лорио. «Двери там нет, но она может быть, – сказал он, и добавил: – Так говорят». И вот теперь Агата…
– …Агата!
Вздрогнув, Агата понимает, что брат Ги во второй раз требовательно называет ее по имени. Перед ней то самое кресло, и вблизи оно выглядит еще угрюмей, чем издалека: подлокотники отполированы тысячами рук, спинка высоченная и прямая, а на самом верху спинки – табличка с надписью «Уста, говорящие ложь, да замкнутся навеки». Страх наваливается на Агату, как тяжеленный рюкзак с Дарами святой Агаты, и ей вдруг становится очень холодно. Обхватив себя руками и мелко дрожа, Агата опускается на твердое деревянное сиденье, явно рассчитанное на взрослого человека, – ее ноги едва достают до пола. Почти на уровне ее глаз располагается высокий круглый помост с резным ограждением, и в центре этого ограждения она видит две маленькие статуэтки: одну, разноглазую, – святого Лето, а другую, тоненькую, хрупкую, с глазами, как мед, и с красным пятном на груди, – святопризванной дюкки Марианны. «Я сейчас сойду с ума», – думает Агата и изо всех сил зажмуривается.
Зал стихает, кто-то жалостливо говорит:
– Такая малышка! – и тут брат Ги громким, глубоким голосом объявляет:
– Склонимся перед Правдой и честными воплощениями ее – священно-избранным, праведным, неподкупным и непреклонным Старшим судьей нашим, братом Лето, и священноизбранной, праведной, неподкупной и милосердной заступницей нашей, сестрой Марианной. Да свершится верное, и да узрит святой Торсон наши честные дела!
В гробовом молчании все присутствующие в зале сгибаются пополам, упираясь лбом в колени; помешкав, то же делает и Агата, стараясь при этом скосить глаза так, чтобы видеть, как на круглый помост поднимаются два человека в черных платьях и черных шарфах – высокая женщина с длинными светлыми волосами и темноволосый кудрявый мужчина среднего роста. От неожиданности Агата выпрямляется и даже привстает с кресла: она помнит это лицо, помнит эту добрую улыбку с маленькой щелью между передними зубами, помнит эти темные ласковые глаза…
– Брат Иг! – восклицает Агата.
– Здравствуй, Агата, – с усмешкой говорит Старший судья Лето.
Агата молчит, пытаясь оправиться от ужасного чувства предательства, а потом говорит, сощурившись:
– Так вот почему вас окружают ресто.
Старший судья указывает пальцем куда-то вверх, Агата провожает его палец взглядом – и вздрагивает: под сводами зала висят, карабкаются друг на друга, перелетают с места на место маленькие зеленые тени, и сверкают изумрудными огоньками их несчастные жадные глаза. Старший судья улыбается.
– Сомкнем наши уста в молитве, – говорит он, обращаясь ко всем присутствующим в зале, и опускает голову.
Документ двенадцатый,
совершенно подлинный, ибо он заверен смиренным братом Ро, дневным чтецом ордена святого Торсона, в угоду Старшему судье. Да узрит святой Торсон наши честные дела.
Медленно, строчку за строчкой черный брат Ги зачитывает обвинения против Агаты. Агата не слушает – она поспешно озирается. «Ее тут нет, но она может быть…» Конечно, в зале суда множество дверей – дверь, через которую ввели Агату, и дверь, через которую вошли судья Лето и заступница Марианна, и еще какая-то черная дверца с огромным навесным замком в стене слева от Агатиного кресла (ужасно неудобного!), которая сразу не нравится Агате, – но ни одна из них, конечно, не похожа, да и не может быть похожа на дверь в Венискайл. А самое неприятное – куда Агата ни бросит взгляд, ей кажется, что статуэтки святого Торсона глядят своими серо-синими глазами прямо на нее. Тысячи и тысячи глаз, тысячи и тысячи спрятанных в них амулетов! Агату разбирает злость. Если бы только все эти люди, все эти несчастные люди, запертые в Венисальте, все эти люди, боящиеся не заснуть без горького вкуса сердцеведки во рту и покупающие у монахов пастилки на последние деньги, знали, что достаточно сжать в кулаке крошечный серебряный амулет – и те, кого больше нет рядом, перестанут терзать тебя ложью! Агата представляет себе, что ей каждую ночь являлся бы ресто бедного капо альто Оррена, и каждую ночь она говорила бы ему: «Простите меня, пожалуйста, простите меня!» – и каждую ночь он шептал бы: «Нет, нет, нет!..» О, даже если бы Агата знала, что
