словно гигантский
веер взмахнул над ущельем! Я сжался в камень…И тут загоготали барабаны!!!
«Хай-Тоба, Хай-Тоба…мы идем!»
Да чтоб вас… Идите — и идите себе. Дорог мало?
Я дернулся — и проснулся. Шорох за окном…
— Гошка, ты где? Я что — один тут?
«Ты — не один.»
— Достала меня твоя «Хай-Тоба»! Чего ей надо?
Молчание…Потом — тихо, едва слышно: «Лучше бы тебе не знать, человек!».
Тут в окно ударил рассвет. И на один миг в раме окна возникла (и тут же пропала) странная нетутошняя голова: серая, с вылупленными зенками.
Впечатление, что один пришелец стоит на плечах другого.
…Страшный сон геймера!?
Есть у меня летом занятие: провожать солнце, как дорогого, но надоедливого гостя.
Со стороны старого порта на каменной набережной есть одно местечко: то самое, с которого видно Башню. Всегда здесь благодатная тишь, народ толчется ближе к церкви, и солнце съезжает в море как на салазках.
Здесь живут, ночуют и умирают яхты, бесстыдно выставленные на стапелях. И высокие тонкие мачты пронзают небо (или приколоты к нему, как экспонаты?…) В совсем раннем, исходном детстве я не мог понять: кто тут плачет и стонет, особенно — если ветер?
А школьником как-то спросил одного рыбака. А он мне ответил: «Катись отсюда…». И уперся опять в свою даль. По-моему, он вообще не за рыбой приходил.
Сюда я и «привез» своих топтунов. Вычислить их было несложно: они с утра уже торчали на детской площадке: оба — худенькие (даже — мосластые), в детских панамках и в глаженых белых рубашечках с короткими рукавами. Прямо — пионеры из детства Гренадера. И сандалии — древние. И — готовность повиноваться любой нахальной старушке.
На скамье под липой сразу решили, что это — дети из гостиниц, которые надоели родителям. И потому — отпущенные в общий выгул.
Я сначала не понял, за кем они. А тут стал заправлять бутерброды в закресельном рюкзак, а они — здрасте! стоят: справа и слева: ну — точно близнецы! И…словно указаний ждут. Телохранители, может? Когда вдвоем — ходят в ногу, как военные на параде: еще и отталкиваясь острыми локтями. (Кстати, вот руки их — почти всегда согнуты: как у марафонцев на дистанции…). И головы у них — как после аварии: к низу — ссужены; к верху — расправлены, словно по ним каток проехал. Глазищи — не нашенские, вообще не человечьи; и, главное, МОЛЧАТ. (Хотя между собой — вполне чирикают.) Их языка даже Тэтти-Гон сто тридцать восьмой не знает. Только как-то странно заметил: «Может, это и к лучшему?»
Вот так они меня и «водили» по городу: я, как охраняемая особа, впереди, — а эти два молчаливых стража — сзади и по краям (чтоб не сбежал, что ли?).
Я побывал там, где хо тел. Послушал скорбный свист над полузаброшенным яхт-клубом; присутствовал при отходе солнца ко сну; объехал церковь, чтоб ненароком не столкнуться с вредной свечницей… Она, как она кричала — и руки растопыривала: чтобы заловить нас с Лехой — и сдать полиции: «которая бесстыдниками занимается»). А делов-то…
Мы с Лехой (после пивка) поехали к святым вратам — там стали собирать «на шампанское». Леха гундосил, что он — Васятка Подкидыш, а я попискивал, не поднимая очей на жертвующих, что — «да! папка забил до смерти», «да! добрые люди спасли, остался вот на всю жизнь: сами видите…»; «зовут Мишкой по прозвищу Бедуля…да! скитаюсь, и на помойках — ничего: можно жить…да, есть не могу, желудком маюсь, лучше — денежку… На лекарство.»
И так мы нехило подсобрали (если б не эта свечница). И не поленилась, детскую комнату полиции — напрягла… Как мы крутили колеса!
А с полиции нас передали…Седой даме. Она сама вызвалась забрать двух «погорельцев». Теперь объезжаю эту церковь. Ну ее…
_ Слушай! шепнул я Гошке, уже подъезжая к нашему пандусу. — Ты бы хоть своего приятеля проведал: того — что Стекло дал. Может, он и знает что — про этих?
«Подвези до стены, человек.»
Вечером — не удержался: звякнул Шампуру.
— Слышь, Леха: а за мной — следят!
— Кому мы нужны на этой земле… — Грустно вздохнул Леха.
…Кто-то опять обошел его на любимой дистанции: 200 кроль.
Утром я по-быстрому слинял из дома. На то были две причины: надо было поработать моторикшей для моего охромевшего приятеля, а во-вторых: ожидалось явление Савраски. Знаете: есть такая примета: тренер на пороге — это к нагрузкам!!
Поэтому я зашуршал пораньше, пока Машка беседовала ванной с Сережей.
…И так я летел с пандуса, что чуть не покалечил собственную охрану. Оба как раз дремали на пологом спуске, сидя на корточках — и баюкая в немнущихся ладонях свои отяжелевшие за ночь головы.
Услышав мое покашливание сверху, они тут же вскочили (как неваляшки) — и взяли на караул.
В этот раз я погнал на «коньке» с электроприводом. Это специально, чтоб позлить своего «раптора» (так у Гошки дразнят наставников); пусть придет, пусть полюбуется в коридоре на развалюху с ручным управлением (на которой, — по его не слабой мысли, я просто обязан наращивать мускулатуру «весла»).
Пока Машка напевала в ванной: «Ты — изо льда, моя Изольда!», я быстренько «запряг» лошадку, и был таков.
Теперь главное было — не встретится с Миллерами. Народ шел на пляж, как на праздничный митинг; то есть — почти колоннами. Я решил сократить путь, проскочить мимо большого фонтана…и это была роковая ошибка! Здесь были заповедные пастбища Седой Дамы. И здесь она ловила прогульщиков… Бац! И горло мое стиснула ее знаменитая «удочка»: не то аркан, не то — нежный багор. Все, попался…Теперь оторваться от нее — почти невозможно! Сейчас затащит в душеспасительный уголок и станет доказывать, что я «пустил свою жизнь на самотек»…Затем она вспомнит про свои подлые брусья, сделавшие ее инвалидом (но не убившие в ней мечту о постоянном совершенствовании). Потом она станет говорить, какой Савраска — прекрасный тренер. У него, у Савраски, правильная доктрина: мужик, не умеющий плавать — должен сразу повеситься; а женщина — так та просто обязана: не по набережной с кавалером фордыбочить, а — в воду, в воду его, охламона! А потом уже можно и под ручку!..
Весь этот бред я уже слышал. Я молча глядел на ее быстро, как в мультике, суетившиеся губы, и думал (как и прошлый раз,
