страшным, что никогда меня не коснется.
— Вот я и говорю, взрослая баба, а все на розовых слониках летаешь, — достает из пачки сигарету, закуривает прямо в салоне. — Если бы по бытовухе загремела, там бы еще и срок скостили по первой ходке. Где-то на жалость надавить, где-то баблом поблагодарить. А тут ты залезла в такую дремучую задницу, — присвистывает, — Максимовски за своего единственного сына тебя живьем закопает и заставит нас всех твою могилку земелькой присыпать.
— А кто он такой, этот Максимовски?
— Точно из лесу вылезла, — издает глухой смешок. — Без ведома Эдуарда Валерьевича в городе ни одна муха не пролетит. Что там мэры, власть, он давно все в своих стальных клешнях зажал. Вытянула счастливый билет, сидела бы тихо. Какие же вы бабы дуры, вам все больше и больше подавай. Моя бывшая такой же была…
Полицейский замолчал. Жалость пропала из его глаз. А вместо нее появилась неприязнь, замешенная на чем-то его личном. Словно я наступила ему на больную мозоль.
Когда он выводил меня из машины, на его мобильный поступил звонок. Мужчина, как-то сразу вытянулся в лице. Отвечал испуганно, скомкано. Потом посмотрел на меня.
— Все допрыгалась…
А я все еще не понимаю, что окажусь в камере предварительно заключения. Я действительно держусь за все хорошее, инстинктивно пытаюсь отодвинуть кошмар. За моей спиной шепчутся. Женщины в форме смотрят на меня со злорадством, узнав кто я такая. Семь месяцев назад обо мне писали в прессе. И теперь невольная мимолетная популярность играет против меня.
Страх вернулся вместе сыростью и ненавистью, царившими в этом ужасном месте. Меня досматривают, грубо, цинично, унизительно. А я продолжаю тешить себя надеждой, что скоро муж во всем разберется, и я проведу тут от силы сутки. Надо просто пережить. Все.
Когда я вошла в камеру, я готова была ползать на коленях, умолять, просить, лишь бы меня выпустили. На меня уставилось три пары злобных глаз. Сама камера больше напоминала кадр из фильма ужасов. Запах плесени, сырости, со стен капает вода. Облупившая синяя краска. Две металлические двухъярусные кровати и подранные вонючие матрасы. И три взлохмаченных женщины, на первый взгляд, явно не в себе.
Одна оскалилась, зашипела, и крадучись стала приближаться ко мне.
— Ммм… какую птичку нам подкинули, — протянула руку с грязными ногтями, схватила меня за волосы и рывком кинула на пол. Холодный, бетонный, устланный каким-то мусором и песком.
Две другие закружили вокруг меня. Они дергали, щипали, не столько больно, сколько омерзительно, унизительно.
— Не трогайте меня, пожалуйста, — пропищала я не своим голосом. — Я тихо лягу и вы даже не заметите меня… — поползла на четвереньках к замызганному железному подобию кровати. Мне бы скрутиться калачиком и подождать освобождения.
— Ишь какая неженка… — снова дернула меня за волосы первая, — Койку еще заслужить надо. А пока покантуешься в углу.
Она поволокла меня за волосы в дальний конец камеры. Рывком подняла на ноги. Оставила стоять в углу! На голову капает ледяная вода. Рядом дырка, заменяющая туалет. И как только я пытаюсь сесть, или пошевелится, она тут же бьет меня какой-то тряпкой.
— Не рыпайся! — скалится.
И я так и стояла, вжавшись в холодную стену, с одеревеневшими от постоянного стояния ногами. Когда принесли еду, женщины жадно на нее набросились. Мне же не позволили сделать и глотка воды. Ночью моя надзирательница не сомкнула глаз, все караулила меня, чтобы ее жертва не смела присесть. К утру, у меня не было сил даже плакать.
Когда меня повели к следователю, я, кажется, была готова на все, только бы больше не возвращаться обратно в этот кошмар.
Глава 3
Грузный мужик лет пятидесяти, который еле помещается в кресле, смотрит на меня из-под кустистых, подернутых сединой бровей. А меня уже ноги не держат. Дико хочу пить и присесть. Хоть на пол, хоть куда, только не стоять больше. Напротив него стоит стул, делаю шаг по направлению.
— Стоять. Я не разрешал садиться, — дикий контраст жирный боров и писклявый голосок.
— Я очень устала, пожалуйста… — мне так больно, что еще немного и рухну.
— Тут тебе не курорт, — фразы этим голосом, звучат комично, никак не угрожающее. Но сути это не меняет, надо мной продолжают издеваться. — Вначале откровенная беседа, а потом сможешь и передохнуть.
— Я откровенна. Мне нечего скрывать. Перед законом чиста. Это просто недоразумение. Я действительно не могу объяснить, как тот мужчина оказался в нашей с мужем спальне, — выпаливаю на одном дыхании, и ощущаю, как язык прирастает к небу.
— Недоразумение говоришь, — берет в руки какие-то бумаги, перебирает их толстенными волосатыми пальцами, — Вот распечатка ваших разговоров за последний месяц. Вы созванивались по меньшей мере раз в три дня, — бросает лист на стол, ближе к краю. — Идем дальше. Яд найден в бокале с шампанским. На котором только твои отпечатки и почившего Василия Максимовски. Также они обнаружены и на самой бутылке, — снова бросает лист, — Есть свидетели, которые видели жертву недалеко от твоего дома, незадолго до преступления. Картина маслом, Гранина Анжелика Александровна, приплыли.
— Этого не может быть! — подхожу к столу, хватаю бумаги. Перед глазами разноцветные круги, все плывет. Пытаюсь найти ошибку. Ведь он явно что-то не так понял?! Ведь нет ни одного логического объяснения вышеперечисленному бреду. — Я никогда не видела, незнакома, не созванивалась с этим вашим Василием! Шампанское я не пила. Ни о каких ядах даже представления не имею. Зачем мне убивать незнакомого человека? Я только вышла замуж! У меня жизнь наладилась! А вы! — меня трясет как в лихорадке. Я уже не отдаю отчет в своих действиях и словах. Они убивают меня без ножа. За что?! Почему?! Как доказать им свою невиновность?!
Хватаюсь за спинку стула. Комкаю бумаги. Рыдаю. Навзрыд. Хочется выплакать всю свою боль, чтоб вышла наружу. Оставила меня. Хватит. Достаточно. Больше не могу.
— А я почем знаю твои мотивы. Чет, видно, не поделили. Или мужика поменять захотела, да не вышло. Тут уж ты мне сама расскажешь. И прекрати тут цирк устраивать. Представление не заказывал, — сейчас он мне своим писком напоминает комара, что
