было. Народ долго ещё об этом судачил, я думал, байки всё – ан нет.
Мужики когда её выкопали, чуть не обделались то ль от страха, то ль от счастья. Она ж вся нетронутая лежала, совсем не истлела, и пахло от неё цветами. Лет-то прошло – ого-го. А украшений на ней, говорят, – цельный завод с них построить можно. И тут нас всех, сталбыть, как бес попутал, каждый себе втихаря понемножку и умыкнул, пока начальство не увидело и всё остальное не забрало. А я чо, я ничо, что мне, отставать от всех? Взял себе колечко с изумрудиком.
А потом она приснилась мне. Будто лежу я в постели своей, а царевна эта из тёмного угла выходит в лунный свет, платье до пят расшито, кокошник блестит-переливается. Как сейчас вижу, лицо бледное, точёное, как фарфоровое, а глаза тёмные-тёмные, в самую душу взглядом впиваются. У меня ажно мурашки по спине забегали, росла б шерсть на загривке – дыбом бы встала. Отдавай, говорит, кольцо моё. Отдавай иль женись на мне. Ну я всё равно парень не промах, отвечаю, что неча мне голову морочить – бога нет, чертей и ангелов нет, призраков нет и тебя, сталбыть, тоже нету. Зыркнула она на меня своими глазищами и пропала.
Проснулся, и так мне увидеть её захотелось! Одним глазком хоть. Михалыч с нашей бригады говорил, что в подвале горсовета её покамест спрятали, партия пока не скажет, делать-то с ней чего. А я с детства знал, что за подвалы-то эти – туннели тайные подземные там проходят, от всех богатых домов друг к дружке, к церквям, к Ангаре. Местами такие широкие, что две подводы разъехаться могут. Дядька мой контрабандистов там ловил, а в гражданскую мы пацанами тайком припасы по ним красногвардейцам таскали, когда те Белый Дом от юнкеров обороняли. Так вот, дай, думаю, попробую пробраться к ней.
От берега до горсовета я ход, как свои пять пальцев, знаю, прошёл быстро. А дальше свезло мне просто, дверь в коридоры под зданием открыта оказалась. А охрану, видать, выше поставили. Поблуждал я там немножко и нашёл её. Склад там какой-то значился что ли – тюки, ящики… Вот на двух таких ящиках гроб и стоял. Его, понятно, брезентом прикрыли, но я ж не лыком шит – догадался, что это такое.
Она там лежала, как спала. Лампа ещё на потолке качалась от сквозняка – туда-сюда, туда-сюда, так лицо её совсем живым казалось. Того и гляди, глаза откроет. И я тогда подумал, что ну а вдруг не мёртвая она на самом то деле-то, а? Вдруг у неё сон этот, как его… линтагерический? Сдвинул крышку, за руку её взял – нет, холодная. Только ресницы будто дрогнули. Ну лампа ж там над ней, говорю ж. А потом поцеловал её. Не смотрите на меня так, я так-то живых девок люблю, просто она… ну… как живая и была. И красивущая такая!
И тут меня как обухом по голове, что ж за дурак-то я? Стою в подвалах горсоветовских, наверху охрана с винтовками, а я тут покойницу всю разряженную лапаю. Кто ж поверит, что я просто так поглядеть пришёл, решат, что за золотишком тут, а то и вовсе шпион. Ужас такой накрыл меня, как в тумане всё, что аж не помню, как домой добрался.
А утром мужики судачили, что сбежала царевна-то. Начальство на ушах стоит, ищет. Я им говорю, вы чо, рехнулись совсем, как сбежала? Мёртвая ж она, мёртвые не бегают, окститесь. А сам не поседел чуть. И в голове мысль стучит всё: "Закрыл крышку, иль не закрыл?"
А потом товарищи мои по бригаде за несколько лет по очереди сгинули, все шестеро: кто утоп, кто по пьянке угорел, кто пропал без вести, у кого приступ сердечный. Говорят, что не спроста это, что царевна их забрала. Не верю я в это. Времена просто тяжкие, неспокойные – всякое бывает.
Я-то не видел её больше. Ни во сне, ни так. Тоска только иногда накатывает, света белого не видно, иногда даже не то, что с лежанки утром встать – шевельнутся не хочется. Но я ж не тунеядец какой, не барин – хандрой страдать, потихоньку как-то живу… Колечко то с изумрудом так и не продал. Да, это оно.
Всё рассказал я вам, товарищ комиссар, и про туннели, и про девицу, и про золото. Хоть вешайте меня, хоть стреляйте, не знаю больше.
***
Комиссар специального отдела НКВД Николай Елисеев закрыл папку с делом, аккуратно завязал белые тесёмочки и убрал в шкаф в стопку таких же дел. Кража и сокрытие народного имущества, антисоветские высказывания – это вам не шутки. По-хорошему, мужика бы в психушку, но сверху пришёл приказ решить вопрос "безотлагательно и радикально". Так что светит ему "враг народа" и вечный покой в урочище под Пивоварихой. Странный он, этот подследственный Семёнов. Вроде и атеист, как полагается, а своими историями про всякую бесовщину воду мутит. Сначала в рабочей артели, а теперь уже и здесь, в отделе, разговорчики и слухи пошли. "Царевна забрала", – слыханное ли дело, такое советским гражданам болтать. Конечно, нужно пресечь это на корню. Завтра же этим займётся. Улику только домой возьмёт, для изучения и подробного составления рапорта.
Елисеев поглубже положил свёрток с кольцом во внутренний карман плаща, плотно запахнул полы и вышел в октябрьский, слегка похрустывающий ранним морозом вечер. Шофёр уже ждал его в заведённой "Марусе":
– Куда вам, Николай Саныч?
– На левый берег, домой.
Чёрная дверца свежевымытого служебного ГАЗ-М1 поймала случайный солнечный луч и захлопнулась за комиссаром. Автомобиль выехал за ворота тюрьмы, белым лебедем раскинувшей свои корпуса-крылья. За окном замелькали домики рабочего предместья.
Моторное фырчанье и лёгкая тряска вгоняли в полудрёму. Следствие почти закончено, но что-то на окраине мыслей дребезжало, ускользало и не давало покоя. Краденые украшения найдены, и куда смотрел бригадир, что все его подчинённые оказались уголовными элементами, впрочем, он своё уже получил… А интересно, как тело столько пролежало в земле и не сгнило, что за состав для бальзамирования, откуда такие технологии у купца, положил дочку в хрустальный гроб, это ж надо додуматься, запах цветов, значит, подвалы горисполкома, есть высокая гора, в ней глубокая нора…
"Маруся" подпрыгнула на колдобине, Елисеев вздрогнул и открыл глаза. В лобовое стекло заглядывал позолоченный рожок растущего месяца.
Попросив водителя остановиться, он вышел возле площади Кирова и, не спеша, направился по улице Чкалова в сторону недавно построенного Глазковского
