шее, но приходилось терпеть. Давно пора бы привыкнуть к осмотрам.
— Одевайся. Подпиши пока согласие на обработку данных, — вздохнул врач, садясь за стол, и быстро занося в карточку каракули.
Матфей с облегчением понял, что сегодня его в тюрьму не упекут и штраф не всобачат. Видимо, повезло, и его авторство осталось незамеченным. Напряжение немного спало. Он быстро натянул свитер, завязал шнурки и чиркнул согласие.
— У тебя неплохие шансы, парень! Вылечим! — ободряюще подмигнул врач и протянул амбулаторную карточку. — Отдашь медсестре на посту.
Матфей кивнул.
— И еще, — уже в спину, не отрываясь от бумажек, добавил врач, — на стенах больницы художественная самодеятельность не приветствуется, поэтому баллончики лучше оставить в гардеробе.
Матфей промолчал, спеша прикрыть за собой дверь. Уголки губ поползли вверх: «Значит, все-таки видел».
Он спустился в гардероб, оставил там вещи, переоделся в больничное тряпьё. Ноги сунул в тапки.
Хорошенькая медсестра проводила до палаты.
Он подумал об Ане — местом учебы указан Медицинский университет, и она, наверное, тоже ходит в белом халате. Ей точно белый цвет идёт.
Он поморщился, приказывая ожившему воображению заглохнуть.
Медсестра мило улыбнулась:
— Если что-то понадобится, зовите. — И пошла дальше по коридору.
Матфей открыл дверь в палату.
В нос ударил навязчивый, слащаво-ванильный запах. В голове запульсировало. Комната раздвоилась, расплывшись цветным пятном. Он едва успел сделать шаг к раковине. Его вывернуло наизнанку. Хорошо, что утром ничего не ел, и выплёвывать кроме собственного желудка оказалось нечего.
Умылся, прополоскал рот холодной водой. Заломило зубы, но в голове слегка прояснилось. Подняв взгляд, рассмотрел физиономию в зеркале. Рожа недовольно скривилась.
— Кра-сав-чег! — похлопал он себя по щекам.
Зомби из голливудских фильмов в сравнении с ним грустно отдыхали на скамейке запасных: черты заострились, глаза, щеки впали. Волос на голове не было, зато щетина отросла неровными рыжими островками. Даже цвет глаз из золотисто-карих, от которых «писались», по уверениям Сидора, все девушки, стал тусклым и мутным. А взгляд уставшим и затравленным.
— Здра-а-астемордасти! — пропел старческий голосок.
Развернувшись на звук, Матфей с недоумением осматривал странную обстановку.
В палате было две койки, но расставленные совершено тупым образом: одна, односпальная, жалась к окну, а вторая, двуспалка, стояла посредине.
На той, что располагалась у самого окна, сидел старикан, смахивающий на лиса с безумными глазами. За его спиной, на подоконнике, красовался источник вони — желтое пятно букета.
— Здравствуйте, — буркнул Матфей, не отводя взгляда от ненавистного веника. — Ваши цветы? — всеми силами стараясь быть вежливым, поинтересовался он.
Никогда прежде срезанные цветы не казались ему настолько отвратительными, будто в банке заспиртовали отрубленные конечности и уверяли, что это символ красоты и романтики, и все должны этим восхищаться, несмотря на запах трупного гниения — запах смерти — медленной мучительной ради человеческих прихотей. Еще одно омерзительное проявление власти.
— Цветы-то? — мохнатые брови старика взметнулись вверх, поднявшись так высоко, что стали частью одуванчикового пуха на голове. — Енто как глянуть, авось и мои, авось и твои.
— Уберите, пожалуйста, — балансируя на грани, но как можно более доброжелательно улыбнулся Матфей, понимая, что улыбка скорее напоминает оскал хищного зверя.
Такой же затравленный оскал был у чучел, что раньше висели на стенах в их доме. Висели, пока Матфей их не сжег.
— Да вы чаго?! Пущай радует глаза мои столь отрадное душе моей виденье!
Идиотский говор старика, который произносил дурашливые реплики нараспев, его наигранное возмущение — окончательно вывело Матфея из себя. От удушливой волны злобы, мешающейся с головной болью, сознание заволокло дымкой.
В памяти всплыл запах пороха, голова закружилась. Матфей присел на кровать, ту, что двуспальная и почему-то посредине палаты. От постельного белья пахло «свежестью».
Глубокая осень, первый снег. Мерзнут руки. Отец заставляет пить жгучую вонючую дрянь. Матфею страшно и холодно. Но он помнит назидание отца: «Настоящий мужчина — всегда охотник, это зашито в нас на генетическом уровне!». Только вот одна проблемка: Матфей совсем не чувствует себя охотником. Он устал, хочет есть и домой, но отцу он этого, конечно же, не говорит, чтобы тот не решил, что Матфей еще маленький для мужских дел.
Из-за деревьев появляется олень, точнее олененок. Матфея поражают его большие доверчивые глаза. Животное ничего не подозревает. Не подозревает, что ружьё уже целится ему в грудь. И это его последние секунды.
У Матфея замирает сердце, будто это его сейчас должна остановить пуля. Он затаил дыхание, руки судорожно сжались в кулаки.
Олененок такой же, как Матфей — испуганный и потерянный. Вострит уши и настороженно вглядывается в их с отцом сторону.
Вспомнился мультик «Храбрый олененок». В глазах щиплет. Матфей вскакивает и неожиданно для самого себя бросается между оленем и отцовским ружьем. Грохот. В ушах звон.
Крик. Отец с бледным лицом поднимает Матфея со снега и пару раз встряхивает, ставя на ноги. Руку Матфея жжет. На снег капает кровь.
— Жив? Цел? Дурак! — отец отвешивает Матфею подзатыльник, потом прижимает к себе. — Я тебя чуть не пристрелил! Ну, что ты за олух?! Господи, руку тебе пробил!!! — у отца в глазах красная сеточка тоненьких трещин, потом Матфей часто будет рисовать такие глаза злодеям в своих комиксах. — Ну, зачем ты кинулся, придурь мелкая?!
С тех пор отец плюнул и на охоту его больше не брал.
Матфей оказался большим разочарованием для отца, впрочем, как и отец для него.
Матфей потрогал шрам на предплечье, тогда пуля лишь слегка его оцарапала, оленю повезло меньше.
Чучела, цветы — все это символизировало для Матфея стремление человека к доминированию, к демонстрации мнимого господства над природой. Еще один из способов показать пресловутые силу и власть.
Матфей в два шага пересёк комнату и оказался возле койки старика. Открыл окно, выкинул букет вместе с вазой и закрыл обратно.
— Теперь и мне душу будет греть.
Вернулся к себе на кровать, лег, закрыл глаза.
Боль утихла. Гнев отпустил. На смену им пришел стыд. Взглянув на ситуацию со стороны, Матфей поежился от только что разыгранной им роли психопата, обижающего стариков. Вышло нелепо и жестоко. Для пущего эффекта не хватало пропеть голосом Дарт Вейдера:
«Я бью женщин и детей, потому что я красавчик, потому что я сильней, и они не могут сдачи дать мне».
Может, и не надо было тогда сжигать отцовские чучела. Но, когда вся эта дрянь горела, Матфей впервые почувствовал, как руша оковы посмертного заключения, освобождается сам.
Свобода — в разрушении оков.
Иногда Матфей не мог отделаться от затаенного диалектического противоречия. Получалось, что без несвободы, свободы быть не может. Возможна ли свобода в чистом виде? Если нет,
