Как ни крути, а один, без помощи, Марек теперь ничего сделать не сможет. Разве что сбежать, поджав хвост… но это хуже смерти. Отказаться от правосудия – как отказаться от себя. А ведь теперь, помимо мести, на плечах и другой груз лежит: нужно друга спасти, а коли не выйдет – принять на себя чужое бремя, добраться до инквизитора.
«Эх, Иржи, Иржи, что ж ты так заспешил…»
* * *
По городу катился набатный звон. Последние два дня Шаттенбург все больше напоминал скляницы, в которых Иржи варил иногда свои смеси. Стоит такая на жаровне, а поляк перед ней застыл, смотрит неотрывно и время от времени что-нибудь подсыпает в булькающее нутро. И, глядя на бурление за тонким стеклом, чувствуешь: ох, что-то будет! Однажды Марек не выдержал, схватил приятеля за плечо и рванул прочь от стола. Шум падения, треск разваливающегося стула, яростный крик Иржи: «Ополоумел, Клыкач?!..» – а миг спустя – гулкий хлопок и визг разлетающихся осколков. Позже, вынимая из предплечья куски стекла, поляк сказал только два слова: «Селитры переложил…»
Вот и с Шаттенбургом то же – бросили в него столько гремучих порошков, что бурлящему зелью тесно стало за хрупкими стенками. И, подобно ложке селитры, удары колокола вдребезги разбили тревожный покой горожан.
– Иржи, слышишь?! – Распахнув дверь, Марек застыл на пороге.
Поляк быстро собирался: сунул за голенище длинный охотничий нож, нацепил на плечо небольшую торбу, а затем… взял со стола оловянный шар, похожий на большое черное яблоко, и осторожно вставил в высверленную сверху дырку короткий кусок тонкой промасленной веревки.
– Слышу, – сказал спокойно, опуская шар в торбу, – не хуже тебя слышу.
– Собрался куда?
– Туда. Пойду, гляну, почто там шум подняли.
– Ты… – Марек замялся, – что же… прямо сейчас хочешь?
С тех пор как он закончил свое «яблочко», Иржи был сам не свой: больше обычного злился, язвил и подолгу ходил из угла в угол, кусая в нетерпении тонкие губы. Но сейчас преобразился, стал спокоен и деловит. Услышав вопрос, поднял на приятеля глаза и усмехнулся:
– Уж как свезет. Чует мое сердце, сегодня он будет там, на площади. Коли мне случай представится, я его не упущу.
– Да как же… вот эдак, не изготовившись? Ты ж мне сам все твердил…
– Тебе я верно твердил, а ты мне, брат, мои слова обратно не вернешь. Я готов давно и лучше, чем теперь, уже не изготовлюсь. Бог даст, покончу нынче же и с моею заботой, и с твоей.
– Какой бог, брат? Которому твой жрец служит?
– Черту он служит, – хмуро огрызнулся Иржи. – И к черту отправится. Уж я ему подсоблю. Идем, время дорого.
И Марек пошел следом за поляком, недоумевая, отчего сейчас, когда до заветной цели осталось рукой подать, его одолевают недобрые предчувствия. Где же предвкушение? Где веселая боевая злость?
«О победе думай! – рычал он мысленно на себя. – Накликаешь!»
И ведь накликал… Иржино «яблоко» лишь всполошило грохотом народ, и Марек в бессильной ярости смотрел издалека, как заклятый враг волочет к помосту его единственного друга, а рухнувший было инквизитор поднимается, на вид целехонький.
«Как же мне теперь… одному?»
* * *
Время до вечера Марек провел с пользой. Облазил весь Йегерсдорф, сунул нос в каждую щель, за каждую незапертую дверь заглянул. Заодно убедился, что его и впрямь никто не стережет.
Поместье ему понравилось – большое, крепкое хозяйство, немного похожее на общинный дом Клыкачей. Все устроено правильно: и кухня, и кладовые, и отхожее место. Людей, правда, маловато, да и молчаливые все какие-то, настороженные. Похоже, к гостям здесь не привыкли, а может, слуг отпугивал угрюмый вид парня. Впрочем, Марек только радовался, что никто к нему не лезет с расспросами.
Закончив обход, он вернулся к гостевым комнатам, одну из которых отвела ему баронесса. Владелица Йегерсдорфа ни разу не попалась ему на глаза. Добрых полдня ее не было ни видно, ни слышно. Уехала из поместья? Но Марек заглядывал на конюшню, и та пегая красавица, что утром несла Ульрику, сейчас мирно жевала овес в своем стойле.
– Хозяйка отдыхает, сеньор, – ответила на его вопрос Тереза. – Ей нездоровится.
– Вот оно что… – пробормотал Марек, чувствуя неловкость.
– Прикажете подать ужин, сеньор?
– Как… э-э-э… нет. Я не голоден. Спать лягу.
По правде сказать, при мыслях о еде в животе родилось предательское урчание, но молодой Клыкач решил лечь голодным. На пустой желудок он всегда спал более чутко, а Йегерсдорф пусть и казался местом безопасным, но все же стоит поберечься, хоть пару ночей побыть настороже.
Кровать ему досталась широкая и удобная. Слишком удобная для тела, что привыкло спать на голой земле. Мягкую подушку Марек в сторонку отложил, веки смежил – и провалился. Не спал – будто падал куда-то в бездонную черноту, медленно и плавно. Падал… Падал…
* * *
Чернота – это хорошо. Покойно. Хуже когда свет – серый, сумеречный.
Полыхает у берега отцовская кузня, а на мелководье бьются четверо. Четверо среди многих недвижных тел, усеявших перекат. Низкие тучи рассыпают по ветру зябкую осеннюю морось, но дерево полыхает жарко, жалкий дождишко ему не помеха. А уж пламя схватки небу и подавно не погасить.
Четверо бьются неравным боем – втроем против одного. Трое в кожаных портах и холщовых рубахах, босые да простоволосые, против одного – в сапогах, при шлеме и щите, облитого, точно рыба, кольчужной чешуею. Страшный длинный клинок взмывает вверх – и валится, схватившись за грудь, один из троих. Другой удар – и схватка превращается в поединок.
Молот против меча… Марек знает, чья возьмет. Всегда знает. Сколь жилы ни рви, сколь ни кричи, надсаживая горло, а лишь восемь шагов по косогору пробежишь – и увидишь, как слетает с головы «кольчужного» блестящий шлем, но падает на перекат вовсе не меч, а большой кузнечный молот. Падает, зарывается в мокрую гальку…
– Ба-а-атя-а-а!!!
Человек в броне поднимает голову и щурится исподлобья, губы кривит. Спокойный, сосредоточенный, уверенный в движениях, даром что густые русые волосы темнеют, пропитываясь кровью. И на круглом черном щите, словно вырезанный из савана, светится белый крест…
Откуда обрушивается на затылок удар булавы, Марек не видит никогда. Лишь вспыхивает все перед глазами, а затем – гаснет. И дальше – чернота… Покойная, мирная чернота.
* * *
Проснулся сразу, вдруг. Открыл глаза, рывком приподнялся:
– Кто здесь?
В темноте он видел как кошка, но со сна все же взгляд туманился. Только и углядел, что смутную тень, бесшумно отступившую к двери. Створка не скрипнула, но Мареку показалось: он услышал шорох легких и торопливых шагов.
Долго не раздумывая, юноша выскочил из комнаты. Под пальцами теплела рукоять верного охотничьего ножа. Подергал дверь. Петли здесь добре смазывают, на сало не скупятся. Ну, гость ночной, куда же ты бежишь?
Он втянул ноздрями холодный воздух и почуял слабый аромат – пряный, чуть сладковатый. Точно взявшего след пса, его потянуло налево по коридору. Марек пробежал мимо большой комнаты, где на полках стояло великое множество книг, мимо трепезной с длинным столом, мимо многих дверей, за которыми спали люди. Дальше – кухня, кладовые… Нет, дальше – распахнутое настежь стрельчатое окно, узкое, точно бойница. Но протиснуться можно, и юноша, недолго думая, выбрался наружу.
Маленький сад – низкорослые яблони и сливы, ухоженные смородиновые кусты, на мокрых листьях серебрится лунный свет. Колдовская ночь… Тянет завыть по-волчьи и выпустить из тайников души стосковавшегося по воле Зверя: бежать, бежать сквозь лес, пока не хлынет горячий пот и не станет больно дышать, а тогда найти лунную поляну, чтобы кататься в холодной, росистой траве, унимая телесный жар. Нет, никак не теперь! Нет Зверю воли – ни нынче, ни впредь! Марек поклялся, а слово Клыкача крепче медвежьей кости.
Сладкий аромат едва ощущался. Юноша сделал несколько шагов и прижался к тонкой яблоньке, приник щекою к шершавой коре. Ну где же ты, незнакомый беглец? Ужо поймаю тебя…
Тут-то и опомнился: да что ж это он делает? Зачем? Кого преследует в чужих владениях? Кто бы ни явился среди ночи к постели спящего гостя, он ведь его не тронул, а гость, смотри-ка, нож ухватил, гонится. Ну что за глупец! Не приведи леший, кто-нибудь из слуг увидит – оружного, да в исподнем – сраму не оберешься!
Так стыдно стало, что даже запертый Зверь ворчать перестал, затих в своей темнице. Торопливо спрятав клинок, Марек пошел обратно к дому. Трава холодила босые ноги, прямо как в детстве, когда до рассвета вставали с братишкой и мчались через луг к реке, к припозднившемуся с ночной рыбалки отцу. Или убегали в лес, тешили и пестовали… не Зверей еще – Зверенышей. Ушедшего не вернуть, нет больше бати, нет младшего братца, и даже хохотушки Мирны… Всех, кто дорог был когда-то Мареку, – нет. Пора бы уж приучить себя к этой мысли.
