в отличии от Петербурга, театр не был буквально возведён на телах простых людей. Но в таких случаях ведь важен посыл, верно? Сгоревший в пожаре Наполеоновских войн старый европейский город перестраивали, как город-храм, город-памятник и город-символ. Всё во имя чествования победы. Слома Великой армии, которая шагала по просторам Европы, неся знамя нового мира. Мира, свободного от царей. Мира, в котором для свободной Польши было оставлено местечко.
Это поражение можно назвать трагедией для оскорблённой разделами вольнолюбивой Польши. Оно стало причиной последующих восстаний, которые жестоко подавлялись царскими войсками. Они, в свою очередь, привели к тому, что бунтовщиков отправили в Сибирь. Там, ссыльные поляки составили особую общность, мечтавшую о возвращении домой больше всего прочего. В этой общности появилась я. В ней же родился Йозеф.
Так что, в конечном итоге, Большой театр – памятник нашего с Йозефом изгнания. Памятник скитания наших семей по чужой и холодной тайге. Памятник нашей боли и наших утрат. Это следует из простой исторической закономерности. Но мой старый друг, составивший мне компанию в посиделках на краю пустой сцены, почему-то её не видит.
Он потерял связь со своим прошлым. Он забыл об этой трагедии. Я поняла это ещё пятнадцать лет назад и решила оставить его позади, посвятив своё время родной стране и борьбе за её свободу. Но судьба иронична. Теперь, ради спасения Польши, мне приходится помогать ему вытаскивать из лап Общества бывшую империю...
– Всё точно так, как в старые-добрые, да? – спросил он внезапно, будто бы продолжая мою мысль.
Я посмотрела на него так, чтобы он понял сколь глупый вопрос задал:
– Нет, всё вовсе не так. Многое поменялось с той поры. И мне это не очень нравится. Вот скажи, Йозеф, почему ты начал водить дружбу сначала с большевиками, а потом ещё и с чёртовым пацифистом? Он же пошёл с Мартином, потому что обиделся из-за этого твоего убийства?
– Да, он считает, что неправильно было стрелять в спину противнику, который сложил лапки и сдался. И я не могу его винить за то, что он меня не понимает. Феликс, он... изначально из другого мира. Уж ты-то это понимаешь. Ты же ведь его и спасла из той изнеженной аристократической жизни.
– Которая хотела его покалечить, да. Но он сразу включился в нашу борьбу. Он сочувствовал полякам. Он дышал с нами одним воздухом. И я даже не думала, что течение жизни прибьёт его к большевикам. Да ещё и с такими взглядами. Вся эта изнеженность и наивность из него так и не выветрилась. Как и из тебя видимо.
– Себя я защищать не буду. Но Феликс правда хороший парень. Да, может он где-то наивен и не видит, как делаются настоящие дела. Он не может пожертвовать человеком ради того, чтобы выполнить свою задачу. Не способен пересечь черту морали. Но разве это не прекрасно? Разве мир не был бы лучшим местом, если бы таких людей было бы много? Таким как мы не пришлось бы делать то, что нас заставляет жизнь. Просто потому, что все относились бы друг к другу по-человечески. Он поэтому и начал сопереживать вашему движению в девятьсот пятом. Потому что своими глазами увидел в вас людей с мечтой о доме, а не "своих" подданых, которые вырываются из-под "его" царского сапога. Он видит благородные мотивы в большевиках и потому содействует им. Разве он не имеет права верить в то, что Ленин делает верное дело? Разве мы изначально боролись не за то, чтобы каждый мог выбрать свою судьбу и веру сам, а не следовать указкам господ во фраках?
– Мне гораздо больше нравилось, когда мы все были эсерами и сотрудничали с анархистами. А сейчас...
– Сейчас ты решила, что с польскими националистами и этим вашим Обществом тебе по пути больше, чем с нами? Ты имеешь право так считать. Имеешь право думать, что лучше будет сохранить рай маленькой Польши. Но я охотнее умру во Всемирной Рабочей Республике, чем в раю маленькой Польши. Это моё желание. Чтобы справедливость и свобода была не только для моего народа, но и для всех прочих. Ради этого я убиваю. И, что многим важнее, ради этого я всё ещё живу. Ты тогда ушла очень невовремя, знаешь ли. Я потерял кучу своих товарищей.
– По вашей же глупости.
– По большой несправедливости. Может, грабить банкиров и прочих богачей это не слишком правильно, но разве за это надо вешать? Разве заслужили эти бедняки, гнущие спину по пятнадцать часов в день того, чтобы богачи их убивали? Просто за то, что у них забрали маленькую часть несметных богатств?
– С этим я согласна. И я не защищаю богачей. Я просто не люблю большевиков. Они слишком...
– Я понял, что ты имеешь в виду. Просто... Мне на самом деле тебя не хватает. Мы были отличными друзьями. – сказав это, он раздосадовано стукнул по настилу сцены.
– Мы были больше, чем друзьями. – я посмотрела в его хитрые, койотские глаза.
В них была какая-то непонятная мне грусть, скрытая где-то в глубинах зрачка. И я вдруг подумала... А может? Ну... сама не понимая почему, я потянулась губами к его лицу. Мне вдруг страстно захотелось его поцеловать. Как раньше. Как было до всего этого. Может, всё ещё можно вернуть?
Но он, заметив, что я хочу сделать, вдруг отстранился от меня, покраснел и смущённо сказал:
– Ох-хо, я... Нет, я не могу, Мари, не могу. Не теперь.
Я была раздосадована и разбита:
– Многое изменилось за пятнадцать лет?
– Слишком многое. Некоторые вещи... тебе просто не понять. Потому что я сам изменился. Поэтому я не имел в виду...
– Ох... Это...
– Да... – он нервно почесал затылок, а затем добавил, – Я всё ещё рад тебе, как боевой подруге. И мне греет душу, что мы снова работаем вместе. Это...
– Больше не надо ничего говорить.
