ее к тому, чтобы не испытывать глубокого, жгучего разочарования, как когда-то. Только усталость — ну вот опять, то же самое, как ему не надоест. Убить? Да пожалуйста. А вот предавать больше не нужно.
— Кроме того, мне любопытно было посмотреть, во что превратила тебя жизнь, — уточнил он. — Ничего личного.
— Да, помню, у тебя же «нет никаких особенных чувств» ко мне.
— Ты, видимо, пожизненно будешь вспоминать мне эту фразу? Ты же знаешь, дело не в чувствах.
— А в чем? Дело всегда в чувствах, ну или в их отсутствии. Вот у тебя их нет, чувств. Тогда что ты делаешь здесь?
— А тебе не приходит в голову, что дело может быть в чувствах не к тебе? Только на тебе замыкается мир, да, Эл?
— Да, Яничек, да. Мой мир замыкается на мне. И на тебе твой собственный. Ты даже не представляешь, насколько мы одной крови… То, что ты хочешь меня убить, это я поняла, не очень поняла почему.
— Потому что четыре убийства, Эла, — это немного слишком. На три из них я бы закрыл глаза, мне нет дела до общей морали, ты знаешь, но вот четвертое…
— Давно ты узнал?
— Недавно.
— И как догадался?
Хороший вопрос. Ему не хотелось сдавать источники информации, что бы там ни было дальше.
— Все одно к одному.
— Умненький. И всегда был.
— Спасибо.
— И что не так с четвертым?
Он ожидал, она хоть для приличия отопрется. Хотя, да, какие между ними уже, к черту, приличия. Но чтобы так, в лоб, спокойно согласилась…
— Четвертая, — пояснил хладнокровно, — была моя женщина.
А святой-то, остро пронеслось у нее в голове, выполняет желания! Святой, святой, а туда же, понимает толк в блюде, которое подают холодным. Вот что значит средневековый менталитет!
— И что? Одной женщиной больше у Яна Грушецкого, одной меньше… кто их там считает. А предыдущие три не твои, их было можно в расход, да?
— Я ее любил, Эла.
Прозвучало очень больно. Очень-очень больно оно прозвучало.
— Ты любил?! Яничек, ты, сука, адреналиновый наркоман с отбитой нахер привязанностью, ты… Ты вообще не способен любить никого на свете, гребаный ты нарцисс!
— Вот сейчас было грубо. Я любил ее. И мы ждали ребенка.
Так вот что помешало, отметила в уме, поэтому девка сияла двойным. Но кто ж знал. Очень скверно не иметь опыта в таком тонком деле:
— Оу, соболезную. Действительно неудобно получилось… Чем их жизни ценнее моей?
Чудом сдержался и не ударил.
То еще испытание видеть ту, которую когда-то считал очень близкой, сейчас абсолютно чужой. Щурилась с презрением, резала взглядом. И ранее испытанный морок сошел, он не мог, как ни старался, больше найти в себе ни капли тепла. Он говорил с ней, как со своей, с бывшей, но своей, пытался, но слова проваливались, явно не долетая до сердца, словно тело ее было заполнено до отказа чужой жизнью.
Он даже знал, чьей. Наталки и их нерожденного ребенка.
А Элы больше нет, как сказала ее собственная мать. Хотя пани Криста — тот еще источник информации. То, что сидит напротив на ледяных камнях заколоченного храма, подобравшись, засунув руки в карманы — только видимость прежней Элы.
— Я знал с самого начала, что это ты. Только не хотел верить. Я ждал тридцать девять дней, что ты придешь и скажешь, на кой черт тебе это понадобилось. И почему, если хотелось убить, нельзя было убить меня. Но ты не пришла. Поэтому пришел я сам.
— Откуда я могла знать, что ты всех своих баб возишь в «Гаштал»? Правда, эта была такая… штампованная, что я сразу подумала — во, как твоя, тебе бы понравилась. Ни головы, ни жопы, все, как ты любишь. Наверное, меня это и подтолкнуло. Я увидела полную дуру…
— Натали не дура!
Она взглянула на него с недоверием, мол, горе слепит глаза, конечно, но чтоб настолько… и удержалась от аргументации.
— Это случайно вышло. Я увидела молодую идиотку, она бесила, она подходила. А тут еще и «Гаштал». Воспоминания подхлестывают, знаете ли, пан Грушецкий. Я бы тогда, после встречи с тобой да у «Гаштала», высосала и сотню беременных долговязых дур. Так я тебя тогда ненавидела…
— А теперь?
— И теперь не то чтобы люблю. Между ненавижу и презираю не могу подобрать верного термина.
— Годится, — следил за ней внимательно и цепко.
— И что ты станешь делать с моим признанием? Доказать-то ничего нельзя. Запишешь в книжечку, пойдешь к Новаку?
— Тут как раз все просто. Освобожу тебя от тебя самой.
— То есть, убьешь. Понятно. Ты всегда говорил красиво. Ну, давай, — и запрокинула голову, зажмурилась в черное небо, белое горло в раскрытом вороте куртки напряглось, вена билась, там текла теплая кровь. Чья теплая кровь там текла?
— Не так. Мне нужна правда. Теперь я хочу всё. Всю тебя. Рассказывай.
«Глок» глядел прямо на нее из его изящной руки. Если вспоминать, как он касался той самой рукой ее тела, будет особенно больно. Смерть прекрасней без воспоминаний, под анестезией. Хотя все одно штука довольно неприятная.
Давно он так не смотрел на женщину, как если бы вправду бил на взлете, и это была не любовь. Новак опять сказал бы это смешное словцо, ктырь, однако вот сейчас, верно, он брал ее целиком, но на уровне духа. До последнего вздоха, до сухого остова. Пусть отдаст. И если сможет выжить, тогда поговорим снова.
Повисло молчание, опустила голову, рваная челка поползла на лицо, углы губ опустились:
— Что именно «всё» тебе рассказать? Какую именно правду?
— Зачем ты убивала?
— Жизнь — это впечатление, Ян, ощущение. Ты был прав. Надо брать ее, покуда возможно, потому что потом — там — не останется ничего. Я не знаю, как объяснить тебе, но попробую. Душа — легкий белок, она быстро плавится ненавистью, перерабатывается в спирты и сахара, вызывает опьянение… эйфорию, если употребишь. У некоторых биологических видов чужая душа является неотъемлемым компонентом диеты. Например, у нас…
— Как это было?
— Случайно… до четвертого раза. Самое важное — уловить тактильно последний удар сердца, в нем все мысли, все воспоминания, самый сок, питательный бульон. Видишь, как в ускоренной перемотке, чем оно жило, пока не попалось тебе… От четвертого раза очень был странный вкус, подташнивало даже.
— Что бывает потом?
— Прилив сил, омоложение тела, желание жить.
— Ты можешь исторгнуть сожранное?
— Не знаю. В записях ничего не было.
В записях было, но он-то об этом
