Привечала она немногих – кто угодить ей мог, да больше дразнила. Она всех дразнила, умная была. Понимала, какое ее положение. Когда все готовы ножки целовать, розы в грязь перед ней бросать. Умная она была и оттого жестокая. Нельзя женщине умной быть. Думаю, если бы стрелялись из-за нее, так она бы смотреть пошла.
Архип сделал паузу и помотал головой, точно стряхивая наваждение. Его пальцы механически сжимали и отпускали тусклый придонный песок.
– Видел я это, знал – и все равно любил. Сердцу ведь не прикажешь. А она, пока батюшка в отъездах, по увеселительным домам каталась, на балы, в гости да в театры. Везде ее знали, все угодить хотели. А меня она не замечала. Но однажды… Пришла она ко мне сама. Говорила со мной ласково. До сих пор тот день помню, хоть и проклятый он!
Она тогда сказала: мне деньги нужны, Архип, много денег! Я говорю: все, что хочешь, для тебя сделаю, все отдам! Анфиса сказала: много денег надо: восемь тыщ. Не было у меня таких-то деньжищ, Андрюха, отродясь не было! Я ей и сказал. А она говорит: только ты, Архип, помочь можешь, только тебе доверяю, и если не поможешь, пропаду!
Отец ее тем временем снова за границу уехал, в Германию, на воды лечиться. Все дело на мне держалось. Я ведь честный был, за то и приблизили. Потому как не воровал я, ни товара, ни копейки не утаивал, весь барыш в кассу клал. Не мог я чужого взять. Так я сперва думал. А когда слезы ее увидел… Ну, думаю: если восемь тыщ возьму, будет время столько заработать. Покручусь, как белка в колесе, но деньги достану!
Но Анфиса не хотела ждать. Умоляла, плакала… И я взял из кассы. Знал ведь, что делаю. Знал, что каторга за это, и ведь все одно взял…
Я слушал, и вместо старого, безногого, с темной дряблой кожей и почти лысым шишковатым черепом мертвеца появился красивый парень со смышленым лицом, ярко-синими глазами и залихватским, песочного цвета чубом, выглядывавшим из-под черной фуражки.
– А дальше закружила она мою голову, целовала, благодарила. Если б знал, зачем ей деньги эти, на кого она их тратит! А она с офицером одним кутила, гуляла. Я, когда узнал, убить его хотел, стреляться бы не испугался, да рылом не вышел. Рода-то я не знатного, не из дворян. Хотел прирезать его вечером, когда он пьяный от нее возвращался, да Господь удержал… Узнал я, что он Анфису бросил. А убил бы – каторга, а на мне долг восемь тыщ! Семь бед – один ответ, но я отца ее пожалел, ведь он меня в люди вывел, а я его же обворовал. Ну, ничего, думаю, долг верну, а там посчитаемся…
Батюшка ее вернулся внезапно, думаю, кто-то письмецо ему послал. А я не успел всех денег собрать, барыша слишком мало было. Недостача большой оказалась. Допрашивал он сам, совестил: как же у тебя рука, говорит, не отсохла? А я молчу. Не хотел ее выдавать, сказал, что для себя взял. А у меня дома ничего не нашли: ни денег, ни облигаций. Где, спрашивают? А я молчу.
Не знал я тогда, что больше живой ее не увижу. Пока был под следствием, велели город не покидать. Следили за мной, чтобы не убег.
А потом слух прошел, что в положении Анфиса. От того офицера, видно. Она к повитухе ходила, чтобы ребенка нерожденного убить. А та в полицию донесла. Скандал и подсудное дело. Тогда же весть пришла, что застрелили того офицера на Кавказе…
Утопилась она. И тело не нашли. А я ничего не знал. Потом слух прошел, да я не поверил. А потом она ко мне явилась. Думал, проститься пришла. А она за душой моей пришла. Сердца моего мало было, еще и душу взять захотела… Счастлив я был той ночью. А потом сказала: идем со мной, Архип, зачем тебе на каторге гнить? Если со мной пойдешь, спрячу, сказала, так, что ни царь, ни закон не найдут. Я и пошел, дурак.
Архип усмехнулся. Как странно, воспоминания о собственной смерти не вызывают у него ни горечи, ни уныния, ни страха.
– Идти недалече оказалось. До берега и в воду… Думаю, никто из женихов ее за ней бы не пошел. А я пошел. Вот так-то.
Архип замолчал, и я подумал: ведь мы в чем-то похожи. Он из-за Анфисы утопился, а я… А я смогу жизнь за Юльку отдать?
…Архип сказал: спрашивать сфинксов нужно ночью. Днем они спят, да и народу вокруг полно. Лучше приходить в полночь, а еще лучше – в полнолуние, тогда они самые разговорчивые.
Я шел по Университетской набережной, думая о вопросах, которые задам каменным созданиям. В первую очередь узнать, как стать живым, потом… Остальное не так важно.
Я поминутно оглядывался, читая заклятья, помогавшие обнаружить невидимых и неслышимых тварей, но, кроме случайных прохожих да пролетавших по набережной машин, никого не заметил. Это хорошо. Я помнил предостережения старика и пошел бы к сфинксам через город, если бы не боялся тех мертвяков. Если бы не Леший, спасший меня тогда… «Мир не без добрых… мертвецов», – подумал я и нервно усмехнулся. Предстоящая встреча волновала так, что, будь мое сердце живым, оно бы колотилось, как сумасшедшее.
Призраки древнего Египта медленно выползли из тьмы. Сфинксы возлежали на гранитных постаментах, глядя друг на друга, и казалось, губы их саркастически улыбаются. Интересно, почему их расположили именно так, лицом друг к другу? Чтобы не скучно было?
Тусклый свет фонаря отбрасывал тени на высеченной в граните надписи: «Сфинксъ из древнихъ Фивъ в Египте. Перевезенъ въ градъ Святаго Петра в 1832 году». Однако, нет еще двух столетий. Под брюхом зверя по периметру каменного постамента тянулись египетские иероглифы. Представить только: тысячи лет сфинксы лежали в пустыне, тысячи лет! Я обошел потемневший от времени бронзовый светильник и встал напротив сфинкса. Симпатичное личико. И вовсе не кажется грозным. Помню какую-то легенду, там сфинкс загадки героям загадывал, а кто не разгадывал – убивал… Даже представить не могу.
Какое все-таки красивое лицо… Плавный изгиб носа, пухлые щеки и выразительные глаза. Очень красивые глаза! Ну, женское, определенно женское лицо, хотя я читал, будто бы их копировали с лица Аменхотепа Третьего. Ну, разве что он был женщиной…
Раскаленный ветер швырнул в лицо песок вечности, в один миг занесший Неву и мосты. В дрожащем от жары воздухе, заслоняя Исаакий, уходили в пронзительно-голубое небо ступенчатые колоссы. Город исчез, пропал в песках времени, словно никогда и не было. И я понял, что значит этот песок под ногами, что значим мы по сравнению с ним. Ступни утонули в песке, где каждый кристаллик был чьей-то душой, чьей-то жизнью… Я пошевелился, и хрупкая панорама рассыпалась. Уши резанул пронзительный гудок пронесшейся по набережной машины, а ноги едва не соскользнули с мокрого гранита. Ух ты! Вот это навь так навь! Я помотал головой, прогоняя египетский морок.
Широченные ступени сбегали к темной, пахнущей водорослями воде. Я решил освежиться и прийти в себя перед трудным разговором. Опустившись на колени, я сунул руки в воду и умылся. Маловато будет. Я лег ничком, сунул голову в воду, стал пить и вдруг почуял что-то…
Огромное черное тело стремительно поднималось из глубины. Я отшатнулся, но убежать не успел. Огромная волна выплеснула на берег Слизня.
– По суше гуляешь? – грозно вопросил он, глядя сверху. Было страшно подниматься, хотелось съежиться и ползти прочь от толстых извивавшихся щупалец. Но я поднялся и встал. – Ты что здесь делаешь?
Прошляпил, проморгал! Неужели он следил за мной? Хорошо, что я не начал разговор со сфинксом. Было бы не отвертеться. Я невольно повернул голову. Сфинкс ухмылялся в спину: выпутывайся сам!
Водяной припечатал меня к постаменту:
– Ты что себе позволяешь, гниль! Почему в воде не живешь, по земле ходишь? Забыл, кто ты есть и кому служишь?
С каждым вопросом он встряхивал меня, как тряпку. Краем глаза я заметил проходящего по набережной прохожего. Он посмотрел в мою сторону, но ничего не увидел. А может быть, он видел, но в темноте, да с десятка шагов даже такое чудище, как Водяной, могло показаться толстым мужиком в ластах, особенно если морок навести… Ну, поссорились водолазы, с кем не бывает?
– Как говорят у людей: в семье не без урода? Смотри у меня, голову оторву! Будешь безголовым жить, как рак, по дну ползать…
Если скажу, что я испугался, то это будет слишком слабо. Фраза «голову оторву» прозвучала настолько обыденно и равнодушно, что я ни на секунду не усомнился в реальности угрозы. Жить безголовым я не хотел, а потому, скованный ужасом, лишь слабо кивнул.
– Тебе жизнь дана. Моею волей дана. И будешь делать все, как я скажу!
Я снова кивнул.
– То-то же! – удовлетворенно произнес Слизень. – Раз любишь по суше ходить, так слушай мою волю: доставишь мне живую душу, мужчину ли, женщину ли, ребенка – все едино. Сроку тебе три дня. Справишься – награжу, не справишься – пеняй на себя!
Он отпустил меня и плюхнулся в черную воду. Я облегченно выдохнул, но голова Водяного вновь показалась на поверхности:
– А узнаю, что на Анфису заглядываешься – хрен оторву!
