вихорском торжище: ладила нравная и с богами, и с судьбой. Вот, глядишь, Волк совсем окреп, будто и не хворал вовсе; вот Зимушка приловчилась так резво по двору бегать, что иной раз и не угонишься. Младший, которого бабка всё боялась прозывать по имени, материной заботой и милостью богов набирался сил, хоть и твердила упрямая Лиска, что сроку ему – до Вельгоровой ночки. Один из всех унаследовал он отцовские карие глаза; бабка украдкой надеялась, что и удачи Ладмировой досталось внуку сполна. В Вельгоров праздник, когда Милолика, отчаянная, плясала у летних огней, а Ладмир пил допьяна в честь будущего урожая, старуха всю ночь простояла на коленях перед резными ликами богов. Поутру, заглянув в невесткин кут, она застала Мару и младшего внука мирно спящими. Тогда и поверила впервые, что и впрямь обошлось – заплутала смерть по дороге к их дому.
Наладилась, пошла своим чередом неторопливая жизнь. Ладмир Меньшой рос таким же, как отец: коренастым, по-бычьи сильным, на мысль и слово нескорым, зато справедливым и рассудительным. Как пошло ему десятое лето, Счастливец стал брать первенца с собою в поле; тот втайне гордился, на братьев посматривал свысока. Волк, смышлёный и осторожный, до сих пор хвостиком ходил за старшим, а теперь остался один. Средь пёстрой мальчишечьей гурьбы он стал держаться вместе с Яром, которого сверстники накрепко прозвали Пройдой за охоту до всякой проказливой выдумки. Черноволосый, быстроглазый, не по летам хитрый, младший так и остался материным любимцем, зато по всей деревне прослыл занозой. Седьмицы не проходило, чтоб отец не задал ему трёпку: то за побег к речке в самый полдень, то за затею дразнить свирепого дворового пса, то за жалобы от соседей. Тут больше всех старалась Любава. Супротив её чаяний, Митар с Яром сдружились не разлей вода; куда один, туда и другой, хоть к реке, хоть в поля, хоть к запретному для малых детей капищу. Драться, чуть что не так, им то не мешало. Мара, увидав синяк на скуле у сына, лишь посмеивалась и наказывала отцу на глаза не попадаться, а Любаве всякая Митарова царапина была что рваная рана. Сына кузнецова жена слёзно увещевала с бедокуром дружбу не водить, Ладмиру пересказывала всё, что умела из Митара вытрясти – знала, что мать Яру разве что пальцем погрозит. Пройда наказания терпел, а наутро снова лез, обиженный, с кулаками – за то, что Митар его выдал. Приходила пора Любаве опять причитать, мазать сыну ссадины Лискиным снадобьем да ворчать на Пройду, на котором всё заживало, как на собаке.
Сёстры, Зима и самая младшая, Забава, уж на что разные лицом и повадками, обе обещали к должному сроку стать завидными невестами. Зимка, светлокосая, сероглазая, переняла у отца строгий нрав и любовь к труду; прилежная материна помощница, она рано взялась за прялку, училась стряпать и шить. Забавку в её малые лета Мара не неволила и баловала, покуда можно было. Ласковая и игривая, как котёнок, младшая стала в доме любимицей – и сама в ответ всех любила искренне и беззаветно. В отличие от сестриной, будущая красота её казалась для зареченских причудливой, диковатой: по-здешнему смуглая и невысокая, лицом и чёрными как смоль волосами Забава удалась в мать-поморянку. А вот мягкий нрав её вовсе на материн не походил. Когда вдруг обижали её деревенские дети, младшая Марина дочь слова в ответ сказать не умела – принималась глотать слёзы. Тут уж скорый на расправу Пройда лез вступаться за сестру, а она потом жалела его, наказанного, и тайком таскала брату запрещённые отцом сласти.
Такие шли в Заречье дела в первое лето княжения молодого Горислава. Шли бы они и дальше, к радости ли, к печали, но по-иному рассудила насмешница Рагела. Уже ткала она пёстрое полотно людских судеб – и для Заречья, и для Ильгоды, и для всей земли от края до края, и сама ещё, верно, не знала, в какой узор сплетутся отмеренные ею нити.
II. Неслух
Зимка прибежала с поля насквозь промокшая: дождь разгулялся не на шутку. На дворе никого не было, один только приблудный чёрный кот с порванным ухом сидел на крыльце, прятался от холода и влаги. Все собрались у пышущей жаром печи: тётка стряпала, бабушка латала старую отцову рубаху, Волк прилежно что-то строгал коротким ножичком – должно, опять дудочку себе на потеху. Младшие возились в тёмном закутке, подальше от подслеповатых бабкиных глаз – пытались выманить на белый свет домового. Зимка встала над ними, упёрла руки в бока, точь-в-точь как матушка, когда сердится, и сказала грозно:
– Вы что ж такое делаете? Батюшка велел Бурого не донимать!
– Тихо ты! – шикнул на неё Яр и подтолкнул к стенке плошку с молоком. – Вылезет же вот-вот!
– Бабушка! – погромче окликнула Зимка. – Тётушка! Опять они Бурого ловят!
– А ну бросьте! – тут же всполошилась Милолика. Она бросила ухват, подскочила к Яру и за шиворот оттащила его от тёмной щели. Забавка обиженно захныкала. – Ох, горе-горюшко! Да можешь ты хоть одну лучиночку смирно посидеть?
– Так я и сижу, – откликнулся Пройда. – Поглядеть вот хотел, как Бурый в свой закут помещается. Он ведь толстый.
– Делать тебе нечего! – тётка закатила глаза. В печи сердито зашипело; горестно ойкнув, Милолика бросилась спасать стряпню. – Вот наказание… Поди сюда, сядь, чтоб я тебя видала, и так сиди! А ты, Забава, вон туда, на лавку. Тоже хороша! Тот-то ладно, ни ума, ни совести, а ты куда же?
Яр глянул на неё сердито, Зимке показал кулак и поплёлся, куда тётка велела. Забава, за себя и за брата несчастная, нехотя вскарабкалась на лавку у окна; глаза у неё были на мокром месте. Нечего реветь – не просто так взрослые что-нибудь запрещают! Зимка наскоро переоделась в сухое, распустила влажную косичку и уселась поближе к печке – греться.
