– Перегрин, – представился, наконец. – Так меня зовут. И для тебя я, пожалуй, не господин.
– Ну, коли по-простому желаешь, тогда я Клаус. Платы с тебя, приятель, за извоз не попрошу, но вот ежели ты мне кружку пива в «Летучей рыбе» поставишь… кхе-кхе…
– Отчего же не поставить, – улыбнулся новоявленный Перегрин. – Поставлю и пару. Хорошему человеку не жалко.
– Ну тогда держись, почтенный, мы еще до полудня на месте будем! Н-но, кляча!
Возница хрипло крикнул, дернул вожжи, и воз, отчаянно скрипя, затрясся по неровной колее навстречу туману и ждущему где-то там, впереди, городу Шаттенбургу.
* * *
В глубине леса, посреди маленькой круглой поляны медленно затухала разбегающаяся от «падения камня» прозрачная рябь. Грибник или охотник, случись им выбрести сюда в поисках добычи, едва ли смогли бы хоть что-то приметить. Впрочем, еще на подходе они почувствовал бы себя неуютно и, не задумываясь, почему это делают, обошли бы светлую полянку стороной.
Воздух вдруг всколыхнулся, треснул разорванной простыней, из прорехи, ведущей в никуда, ударили серые полупрозрачные струи – там, где они коснулись травы, зелень темнела и скукоживалась, точно опаленная невидимым пламенем. Что-то выглянуло оттуда – из мутного клубящегося ничто, окинуло туманный лес пронзительным взглядом и внезапно рванулось наружу, силясь выйти, выбраться, словно дитя из материнской утробы. Клубящееся ничто не пустило, вцепилось, потащило назад. Над поляной пронесся длинный протяжный стон. Миг – и серые струи все до единой втянулись обратно, прореха исчезла, заросла, как не было ее вовсе. И снова лишь слабое марево дрожало в холодном утреннем воздухе. Едва заметное и тревожное.
Колокол на Часовой башне отбил полдень. Бомм… Бомм… Его размеренный и тягучий голос прокатился по улицам города, достиг Западных ворот и заставил переглянуться двух всадников, въезжавших под высокую каменную арку. Оба были молоды, а в остальном сходства меж ними имелось не более чем между дубовым листом и листом клена. Один рослый и стройный, с черными волосами, собранными на затылке в пушистый хвост. Темноглазый, красивый, одетый броско, не по-походному: глянешь на такого – потом не скоро забудешь, особенно если ты юная влюбчивая девица. Мало того что красавчик, так еще и благородных кровей – на стражников у ворот приезжий смотрел со снисходительной брезгливостью, как на путающихся под ногами дворовых щенят, и слова бросал небрежно, точно медяки попрошайкам:
– Я в Цвикау еду, у меня дело к тамошнему бурмистру. Чистый шинок[19] есть в вашем городе? Все кости растряс в седле, хочу отдохнуть здесь день или два.
А парень при нем – ну ясное дело, слуга, кто же еще. Коренастый, русоволосый, с грубоватыми чертами лица – неприметный такой малый, совсем другой породы, бледная тень своего господина. Он сидел в седле ссутулившись, хмурился и кривил губы. А как колокол городской услыхал – вздрогнул и покосился на спутника. Тот успокаивающе подмигнул:
– Не дергайся, брат, ты притягиваешь к себе взгляды больше, чем мой шаперон[20]. Будь естественнее.
– Только не тут, – процедил сквозь зубы коренастый. – Не в этом месте.
– Брось, Марек, ты все-таки человек, а это место построено людьми и для людей. Здесь можно жить, и жить недурно.
– Вот уж нет.
– Можно, говорю. Дело привычки.
– Больно надо мне, – зло бросил Марек и отвернулся.
«Бомм!» – ударил колокол в последний раз. Губы красавчика дрогнули в мимолетной улыбке.
– Самое время чего-нибудь бросить в брюхо.
– Я не голоден.
– А во мне звон колокольный всегда аппетит прямо-таки звериный разжигает. Привычка – она вторая натура: в Карловом университете, как звонили к полудню, так мы завсегда шли по кабакам. Ох и веселое было времечко…
Русоволосый Марек, услышав это, скривился.
– Давай, брат, давай, покричи в голос: «Прага! Прага!» Порадуй тех, кто имеет уши. Выговариваешь мне, а сам…
– Мы давно не в Силезии, – пожал плечами его товарищ. – Здесь именем чешской столицы навряд ли кого-нибудь напугаешь. Но ты прав, привлекать к себе лишнее внимание нам ни к чему. Я глупость сболтнул, прости.
Марек посопел сердито, потом буркнул:
– Пустое. Ты тоже, Иржи… про меня верно сказал.
* * *
Нет, Марек не был слугой красивого господина по имени Иржи. Впрочем, и тот чьим бы то ни было господином никогда не был. В узких кругах сведущих людей знали его как Ержа из Ченстоховы, но называли обычно Ержем Порохом. За что такую кличку дали? Да бог весть… Не то за вспыльчивую натуру, не то за сомнительную славу алхимика, не то за странную смерть некоего Хортица, старшего сына ченстоховского войта[21]. Этот Хортиц, поговаривали, мог иметь отношение к появлению на свет божий безотцовщины Ержика. Гуляка и бабник, он в свои сорок три года ни одной юбки не пропускал, не брезговал ни купеческими дочками, ни крестьянскими, разве что от шляхетских благоразумно держался подальше. Вот и к Веселине, жене отцовского приказчика, овдовевшей на третий день после свадьбы, Хортиц захаживал не раз и не два. Утешал молодицу. Но как сынок у нее родился – бросил захаживать: хватало в округе и других девиц, жаждущих утешения. Посвежее. А девятнадцать лет спустя в один не слишком прекрасный день у него в руках взорвалась собственная пороховница. Сын Веселины побывал накануне дома – приехал погостить из дальних столичных университетов да прямо той же ночью обратно ускакал, не обернулся. Пробовали искать его… Где там! Ищи ветра в поле.
Может, так все и было, а может, и нет. Иржи делился со случайным приятелем всем, кроме своего прошлого. Ну а Марек и не настаивал. Темная лошадка? Дурная компания? В самый раз для него – последнего человека из рода Яна Клыкача. Они с Иржи были как земля и небо, но общая цель строит лестницы невиданной высоты.
* * *
– Вот, держи. Это за два дня вперед.
Серебро глухо звякнуло, накрытое широкой ладонью трактирщика.
– Сталбыть, два денька – и дальше тронетесь, благородный господин?
– Человек предполагает, а Господь располагает. Проживем пока эти дни, а уж там поглядим.
– Ишь как вы по-ученому… Не с их светлостями к нам припожаловали?
– Сами по себе припожаловали, – Иржи усмехнулся и спросил с деланым равнодушием: – А что за светлости сейчас в вашем городе?
– Барон со свитой, посланец короля! И с ним – священник-доминиканец! Приехали чудище ловить!
– Это какое же чудище?
– Неужто не слыхали?! Да такое, что летом на детей за дальней мельницей напало и всех пятерых одним мигом разорвало в клочья. Ни один пикнуть не успел, всех жизни лишила окаянная монстра.
– Волк? – приподнял черную бровь красавец гость. – Или медведь?
– И не волк, и не медведь, а вовсе неслыханная и невиданная тварь, благородный господин! Не иначе прямиком из преисподней к нам сюда попавшая! Мальчуган, что ее увидал, потом сказывал…
– Постой, да ты ведь сказал, что чудище всех разорвало. Откуда мальчик-то взялся?
– Так всех разорвало, окромя одного пацаненка, да и тот на другой день помер – со страху-то. И вот он сказывал, будто чудище похоже на лягушку, токма величиной с вола, да с зубищами, как у щуки.
– Зубастая лягушка? – Иржи покрутил головой. – Ну и ну.
– Напрасно не веришь, благородный господин, – обиделся трактирщик.
– Мудрено в такое поверить. А что, сами-то искать не пытались? Охотников не нашлось?
– Ну как же – пытались, знамо. Лесничий наш всю округу облазил, следы искал.
– И не нашел, видать.
– Видать, нашел, благородный господин. Потому как сгинул в горах. Вместе с сынком своим. Так-то.
* * *
– Дыра, – заявил Иржи, с брезгливостью разглядывая скудно обставленную комнатушку: две низкие деревянные кровати, покрытые набитыми сеном матрасами, квадратный стол и помятый жестяной таз для воды на колченогом табурете. – И это стоит пять геллеров[22] за ночь? Сдается мне, пройдоха кабатчик нас обжулил.
Он сел на одну из кроватей, вытянул ноги и вздохнул.
– Ладно уж, перебьемся пока. Нам всего-то и нужно – пару дней тут переждать, пока к делу приготовимся. Слышал, о чем трактирщик болтал? Они сюда на чудовищ охотиться приехали. Вот смех.
– Думаешь, правда? – спросил Марек, усаживаясь на другую кровать.
– Да само собой, нет. В такую глушь баронов с рыцарями слать из-за каких-то напугавших горожан мальчишек? Ну уж нет…
– Я не про то. Я про чудище.
– Сказки, – Иржи отмахнулся с пренебрежением. – Крестьяне такие байки всегда сочиняют. Наслушаются проповедей церковников, потом собственной тени боятся – везде им мерещатся черти.
– Но дети-то… – возразил Марек. – Пять душ. Их-то порешили али как? Шинкарь зря не стал бы болтать. Такое зря болтать – с языком можно проститься.
– Двух ребятишек, считай, никак не пятерых. Ну, может, трех. В самый раз для шатуна или для голодной стаи. Ты у меня и впрямь как из чащи вылез, брат. Наивен – чисто дите. Что тебе кабатчик расскажет, то смело дели пополам – и то много выйдет. За слухи в кабаках языки не режут. Если слух хорош, еще и приплатят от щедрот.
