так что мы остались одни, не считая бармена в углу с телевизором.
Много раз я хотел просто встать и смыться, но жалость удерживала меня. Сэм Гилмор — мой друг, а дружба, словно брак — в болезни и здравии — поэтому я остался.
— Сэм, что ты сделал с Джоанн?
Он размешивал лёд в своём бокале, разглядывая его и, кажется, не обращал на меня внимания.
— Я не хотел навредить ей. Я просто хотел удалить её, прочь из моей жизни. Тогда это закончилось бы.
— Это не так просто, Сэм, и тебе, чёрт подери, прекрасно это известно. Люди станут спрашивать, что с ней случилось. Полиция начнёт задавать вопросы…
Тут я остановился, ожидая его реакции. Наверное, я слишком далеко зашёл, упомянув полицию.
Тогда на его щеках появились слёзы. Он облокотился о стол, закрыл глаза руками и зарыдал.
— Ты ведь так не думаешь, Фрэнк. Копы так и не стали разыскивать моего дедушку. Он исчез, как брошенный в озеро камень и через некоторое время рябь просто разгладилась. Бабушка и родители никогда о нём не упоминали. Он нашёл прекрасный выход. Но ты прав, Фрэнк. Для меня это не так просто. Вот почему этим вечером ты здесь. Я позвал тебя не только затем, чтобы рассказать об уже совершённом, но и потому, что мне требуется твоя помощь в том, что ещё продолжается. Случилось, как бы ты сказал, непредвиденное осложнение.
— Не понимаю, — заметил я.
— Это Джоанн. В разных обличьях. Она опять и опять возвращается.
Тогда мне и пришёл в голову план. Я ухватился за него со скрытой отчаянной осмотрительностью, потому что мне следовало хоть что-то сделать, а это, по крайней мере, было что-то.
Я встал и надел куртку.
— Пойдём, Сэм. Нам нужно убираться отсюда. — Он тоже надел куртку.
— Хорошо…
Я взял его за руку и провёл мимо кассового аппарата. Он был слишком озадачен. Я вёл его, будто ребёнка или очень глубокого старика. Мне пришлось расстаться с собственной двадцаткой, чтобы заплатить за выпивку.
Снаружи завывал ветер и жалящий дождь со снегом превращался в жалящий снег.
— Куда мы идём? — прокричал мой друг.
Я просто тащил его дальше. Такси в поле зрения не оказалось, поэтому мы направились ко входу в метро.
— Мы идём в квартиру Джоанн, — пояснил я. — Мы раз и навсегда разберёмся с этим безумием.
Сэм дёрнулся к остановке, но я его удержал. Он впился в меня взглядом, щёлкая зубами.
— Это бесполезно. Её там больше нет.
— Сэм, может, ты и мой лучший друг, но тебе придётся показать мне, что там.
Он не стал сопротивляться, когда я, поддерживая, повёл его в метро, вниз по ступеням. Я опустил два жетона в турникет и подтолкнул Сэма к пустой платформе. Я был напуган больше, чем когда-либо. Самое ужасное — это ожидание. Мы были одни, идти некуда и незачем, потому, что я не знал, сколько времени, а платформа со всех сторон окружена рельсами под током. Пока я двигался, что-то делал, это выглядело не таким уж скверным, но ожидание — совсем другое дело.
Мы могли выяснить истину. Таков и был план. Если Джоанн окажется в своей квартире, то мне нужно будет направить Сэма, деликатно или не очень, на попечение психиатра. Если её там не будет, вот тогда придётся обратиться в полицию.
Наконец прибыл поезд. Я усадил Сэма между собой и окном. Пока мы громыхали сквозь темноту, он просто таращился наружу, на проносящиеся мимо бетонные стены. Затем, через какое-то время, он начал говорить, но сам с собой, не беседуя, а просто бормоча вслух.
— Я так и не заснул в ту ночь, когда вернулся домой. После сделанного… я чувствовал себя, как… как убийца. Я ожидал, что каждый в этом здании начнёт барабанить в стены и мою дверь, и кричать: «Вот он! Тут!» Но я лишь неподвижно лежал в темноте, прислушиваясь к тиканью будильника. Оно отдавалось громом. Ещё я прислушивался к биению своего сердца. Оно было слышно так, словно все мои чувства внезапно обострились, потому что… потому что я знал… как и Родерик Ашер. Один раз я взглянул на часы и они показывали половину первого. Потом я снова повернулся и посмотрел ещё раз, и там было без четверти четыре. Я не ощутил, как промелькнул этот промежуток. Это было так, словно целый кусок моей жизни, все годы в браке, был вырван, уничтожен. Когда-то мне было двадцать четыре. Теперь мне тридцать шесть. И ничего в промежутке. Ничего.
Через некоторое время раздался другой звук. На кухне кто-то был. Я услыхал, как открылся шкафчик. Брякнули кастрюли. На мгновение мне показалось, что это грабители, что я погибну классической смертью нью-йоркца, зарезанный в своей же квартире, сразу после того, как одержал победу…
Но этот кто-то готовил завтрак. Я опять взглянул на часы. Было почти шесть.
И я вполне отчётливо слышал голос Джоанн. Я понимал, что не сплю, так же, как был уверен, когда видел дедушку. Но это были не те звуки, что годами изрыгала Джоанн. Она вновь стала почти что маленькой девочкой и напевала старую любимую песенку. Я спрашивал её, что это значит, но она не знала:
— А где могила, что моя?
— Миль эдак пятьдесят.
— Туда успею я к утру?
— Но не придёшь назад.
— Но не придёшь назад [14].
Я выскользнул из постели так тихо, как мог, морщась от скрипа пружин матраса или половиц. Я уже не знал, во что верить. У меня иссякла вся вера.
Я бросился в кухню, но там никого не было.
Тем не менее, на плите стояла сковородка, а на стуле висел синий халат Джоанн.
Но это был не конец, Фрэнк. Нет, это было только начало, первая волна. В тот день я пошёл на работу, как будто ничего не случилось, но она была… везде. Не то, чтобы я действительно её видел, но… одна из девушек в агентстве внезапно решила сделать причёску в точности, как у Джоанн. А у другой оказалось кольцо, которое не то, чтобы походило на то, что я подарил Джоанн на нашу первую годовщину — это и было то кольцо, вплоть до царапины, которая появилась уже потом. Всё, что я сумел сделать — это не завопить и не сдёрнуть кольцо с её пальца. Но когда она, специальный ассистент по рекламе, повернулась ко мне, я увидел что-то в её глазах — ореховых, как у
