обратился в гигантского, крылатого единорога.
Немного расправив крылья, чтобы не изувечить их об острые горные выступы, единорог замолотил по воздуху копытами и с их помощью все же сумел приподняться повыше. Уклонившись от опасности, расправил мощные крылья во всю ширь.
Оглянувшись на ущелье, он понял, что ни за что не повторил бы этот трюк при нормальных обстоятельствах.
Не успел Михаил перевести дух, как в ушах засвистел воздух. Он задрал морду. Дракон, сложив крылья, стрелой пикировал на него из облаков. Михаил в последний момент сумел увернуться, но задел крылом скалистый выступ. Раздался треск. Михаил взвыл от боли.
Дракон же легко выровнялся и, сделав вираж, отправил вдогонку единорогу струю огня. Вовремя сманеврировав, Михаил развернулся навстречу пламени и выкинул из рога струю света. Свет щитом встал между ним и огнем.
Дракон зарычал. Единорог, пользуясь яростью противника, поспешил на посадку.
На земле Михаил всегда чувствовал себя уверенней, чем в воздухе. Сражаться с Люцифером в его же стихии было чистым самоубийством, а так у Михаила оставался шанс удрать от неповоротливого дракона.
Михаил дал деру по суше, но Люцифер, не будь дурак, не стал спускаться, а продолжал лететь над единорогом, выпуская в него огненные струи. Михаил уворачивался или ставил блог света.
Спасительная полоска леса маячила где-то далеко впереди, но Михаил понимал, не успеет, силы покидали его. Он чувствовал, что тело начинает опять меняться и место единорога занимает ангельская ипостась.
Однако менялся не он один, дракон тоже порядком выдохся и, стремительно трансформируясь в ангела, снижался все ниже и ниже к земле. Еще мгновение и он упал сверху на Михаила. Они сцепились в один бесформенный клубок и их по инерции, кубарем протащило по песку.
Ангелов раскидало по песку прямо у берега голубой реки. Они долго восстанавливали дыхание, сил не осталось даже на слова, даже на мысли. Оставалось только молча смотреть, как по небу плывут взбитые облака.
— Вот это да, Люций! — первым нарушил тишину Михаил. Даже через всепоглощающую усталость он был переполнен чистой, светлой радостью, подобной той, что ощущал бы калека, сумевший каким-то чудом вернуть себе утраченные ноги. — Как же это?! Сколько тысяч лет мы не могли обратиться?
— С тех пор, как разделились на ангелов и демонов, — задумчиво откликнулся Люцифер. Он, в отличие от брата, не ощущал радости, только горечь и отчаяние. — Я думал, что только демоны не могут больше вернуться в свои истинные обличия. Значит, и вам не удавалось?
— Нет, после священной войны — никто не мог, — покачал головой Михаил. — После войны всё изменилось, даже наш дом перестал быть прежним, всё в нём стало чужим, мы долго привыкали. За это ангелы так люто ненавидели падших. Мы считали, что это ваше падение отравило собой всех и все вокруг.
Люцифер сел и задумчиво стал наблюдать бурлящий поток реки. Течение закручивало в себя палки, растительность, бытовой мусор. Мусор означал, что поблизости живут люди. А там, где люди, там есть выпивка.
Война. Люцифер не помнил ни о какой войне, но знал, что она была. Знал, потому что война лишила его дома и братьев. Разделила мир на две половины — на ад и рай, на добро и зло.
— А была ли она, война, Михаил? — впервые задался он вопросом.
Михаил тоже принял сидячее положение. Задумчиво потер переносицу. Сперва вопрос возмутил его. Никто из ангелов никогда не задавался таким вопросом — все знали, что война была, хотя никто и не помнил её. Знали, потому что верили, а не потому, что помнили. Они все верили Богу, своему отцу.
— Может, и не было, Люций, — неожиданно для самого себя согласился Михаил. — Мы верили тому, что написал об этом отец.
— Кажется, наш всемогущий батюшка в очередной раз сыграл с нами злую шутку, — усмехнулся Люцифер.
Они еще немного помолчали, глядя на горы и реку. В красивое место их занесло, здесь царила весна, но не слащаво-южная, а умерено-северная. Живописный уголок: на вершинах гор еще снега, а внизу уже пробивается зелень. Найдя гладкую, отполированную гальку Люцифер швырнул камешек в воду.
— Я верил, что защищаю их, — тихо проговорил Михаил. — Я думал, что помогаю им, думал, что ты играешь с ними в свои игры! Люций, прости меня, я тогда не знал…
— А теперь — знаешь? — спросил Люцифер с горечью.
— Да, теперь знаю, — вздохнул Михаил, вспомнив улыбку Марии.
— Что, наш папочка спел тебе другую песню? — скривился Люцифер, снова зашвырнув камешек в воду.
— Я утратил веру в его песни. Разве такое возможно? — смотря на то, как камешек исчезает в голубой воде, прошептал Михаил. — Разве может ангел полюбить человеческое дитя, подобно смертному? Полюбить женщину страстно, самозабвенно. Забыть ради неё о долге, о чести, о себе…
— …И проклял Демон побежденный Мечты безумные свои, И вновь остался он, надменный, Один, как прежде, во вселенной Без упованья и любви!..[1] Так что я не ангел, я пал. Я демон, и как демон любил и люблю. Не человеческая это любовь. Люди влюбляются семь раз на дню, а демон — лишь однажды.
— Я не о тебе говорил, — грустно возразил Михаил.
Люцифер пару минут внимательно разглядывал брата. Покачал головой и насмешливо переспросил:
— И ты, Брут? У тебя её тоже отняли?
— Нет, я оставил её сам, по настоянию отца, — ободок света вокруг зрачков и головы Михаила стыдливо пыхнул и почти погас. — Я решил, что так будет лучше для неё. Что мой долг выше нашей любви.
— Значит, ты не любил, как я.
— Да, я любил иначе, — согласился Михаил, погружая пальцы в холодный песок. — Но я потерял её, так же, как и ты.
— Нет, ты отказался от неё сам, а я бы ни за что не отказался от своей Софьи, — жестко возразил Люцифер, отправляя очередной камешек в воду.
— Я просто отстранился, дал ей шанс прожить нормальную человеческую жизнь. Я… тебе не понять, — махнул рукой Михаил.
Его свет совсем погас, он удрученно разминал в руках откопанную из песка глину.
— И теперь ты не знаешь, где она?
— Не знаю. Она пропала, как и твоя Софья. Раньше я чувствовал душу Марии, а потом она исчезла. Не умерла, а исчезла. Я пошел по следу и обнаружил нечто странное, нечто… Я даже не могу понять, что именно, но оно меня пугает, Люций.
— Что говорит отец? — встав на ноги, поинтересовался Люцифер. Его все еще слегка пошатывало, но идти он мог.
— Он не желает со мной говорить. Сколько я не взывал — он глух. А
