раз со мной разговаривал? Я уже не говорю про исцелить. Просто разговаривал? Когда?
Это было несправедливо, и я сама это понимала, но остановиться уже не могла. Адам внимательно смотрел на меня, не перебивал. Юлий заерзал на стуле, чувствуя, что как-то мгновенно стал здесь лишним. А у меня, судя по всему, вода подняла со дна желудка весь вчерашний абсент, и я поняла, что опять становлюсь пьяной в лоскуты.
— Ты вообще, видишь хоть что-нибудь вокруг себя? Ты не видишь, что я среди вас все время одна, что вы делаете вид, будто меня не существует, что я вас только обслуживаю, а что со мной происходит — никому дела нет! Всем помогаем, всем и каждому. А эта — перебьется, да? А, может, мне тоже иногда хочется, чтобы мне помогли!
Господи, что я несу?!
— Неужели это так трудно понять? Разве трудно заметить, что пришла женщина, которой плохо, так ради этого нельзя прервать суперважную беседу и просто обратить на нее внимание? Предложить ей попить водички? Заставить принять таблетку от головной боли? Просто посочувствовать? Или все остальное намного важнее, чем какая-то блядина, которая с вечера нажралась, а теперь качает права? Или для того, чтобы обратить на меня внимание, мне надо стать смертельно больной девочкой, иначе тебе никто не скажет «Талифа, куми!»??
Юлик вздрогнул, выполз из-за стола и выскользнул из кухни. Ну и хрен с ним, пусть катится.
— Ты что, вообще не видишь, что я люблю тебя, скотина?!
Ну, вот. Надо было напиться, чтобы это сказать, наконец. И тут я почувствовала, что меня жутко мутит, просто до невозможности. И тут же меня вырвало в раковину, прямо на груду немытой посуды. Мерзкой струей хлестали наружу и вчерашний абсент, и рафинад, и сегодняшняя отвратительная тухлая вода, и даже когда вышло всё это, меня продолжало корчить зеленой как абсент желчью.
Потом чьи-то руки подняли меня, понесли куда-то, сверху полилась вода, от которой я на секунду пришла в себя. Увидела в мутном тумане, как бы со стороны, что стою совсем-совсем голая под струей душа, направляемой рукой Адама, а сам он сосредоточенно поддерживает меня. И так осторожно и нежно поддерживает, чтобы я не грохнулась на кафельный пол, и не дай Бог чего себе не повредила, что от этой его заботы мне стало настолько хорошо, что я заревела тяжелыми пьяными слезами, взвыла белугой:
— Ну, когда ж ты меня трахнешь-то уже?!
И провалилась обратно в зеленую полынную муть.
Проснулась ближе к вечеру, с трудом припоминая, что произошло. А когда с грехом пополам вспомнила, то решила, что вообще не выйду из комнатушки, где меня уложили. Но потом пересилила себя: да пошли они все! И вышла.
Все замолчали и разом повернулись в мою сторону. Что, интересно, да? Как пьяная баба в любви признается, никогда не слышали? Ну, вот вам и представилась такая возможность. Можно ржать.
На Адама я старалась не смотреть. А вот он на меня смотрел очень внимательно.
— Ну что, пришла в себя? Садись чай пить, — сказал он. — Ребята заварили отличный чай.
Художники заговорили наперебой, заторопились почему-то, стали объяснять, что такой чай к ним завозят из Индии. И правда, у нас такого не было. Чай действительно был одуряюще ароматен. А они все старались мне подложить то конфету, то печеньку, и от этой их заботы вновь защипало в носу. Вот уж не хватало опять разреветься, как последней дуре! И так показала себя с лучшей стороны.
Но об утреннем разговоре никто не вспоминал. Как и не было ничего. И от этой их деликатности опять же было неловко, все ж знали, что произошло.
Господи, да что ж мне все не так, все не по нраву! Что я за человек-то такой?!
Из Империи нас выпроводили примерно так же, как и из Княжеств. Марк сказал, что это не в первый раз: как только начинали собираться люди, чтобы послушать Адама, как только начинала складываться компания единомышленников, так неведомо откуда появлялись служители закона, цеплялись к чему-нибудь и тут же выдворяли из города. А то и из страны. Еще он объяснил, что всегда, в любой компании, есть человек, который доносит властям. Я не поверила.
— Да не может такого быть! Прямо везде тебе мерещатся секретные агенты! Это паранойя какая-то, честное слово!
Мы шли все вчетвером к восточной границе Империи. Стояли последние дни лета, хотелось поймать побольше солнышка, вот мы и решили, что не будем какое-то время ехать на попутках, просто пройдемся, побудем вчетвером, поболтаем по дороге. И как-то незаметно разговор и зашел об этом — как нас так быстро вычисляли, что в Киеве, что в Константинополе.
— Отчего же паранойя? — Марк говорил по-хазарски с легким акцентом, но очень правильно, как все те, для кого язык не родной, но выучен отлично. Странно, а вот Адам говорил совершенно без акцента. Не знаю, как на других языках, но на нашем — уж точно. — Это суровая реальность. Она может нравиться или не нравиться, но надо отдавать себе отчет в том, что каждое твое слово, не говоря уж о поступке, немедленно становятся достоянием специально обученных товарищей.
— Да ладно! — Я все никак не могла поверить. — С какого перепугу обычная интеллигентская болтовня интересует «специально обученных товарищей»? Мы же ничего не делаем, только языком попусту мелем.
Адам засмеялся, но в разговор не вступил.
— Мелем, — согласился Марк. Как-то слишком быстро и слишком кротко согласился. — Но те, с кем мы мелем языком, возможно впервые в жизни задумаются. А это уже — кое-что, не находишь?
— Между «задуматься» и совершить конкретное действие есть некоторая разница, не находишь? — в тон ему ответила я.
— Конечно. Поэтому нас и боятся власть предержащие — мы можем пробудить мысль, а она пробудит действие.
— Пока что я ни у кого никаких действий не видела. Кроме исцеления несчастной девочки, которое уж никак криминалом не является, наоборот!
— Ну и прекрасно. Совершенно не обязательно в каждом городе исцелять всех больных и утешать всех страждущих. Надо, чтобы люди сами взялись изменять свою жизнь. А до этого — ох, как долго. Может, пройдет лет сто, прежде чем люди начнут что-то делать, чтобы изменить свою жизнь. Но ведь и это хорошо, значит, все не напрасно!
— Да что уж прямо такого крамольного вы говорите? Пока что я только слышала разъяснение библейских истин, да полезные советы, типа, писать для себя.
Сказала и тут же пожалела: не стоило вспоминать об этом
