Майская ночь, или Утопленницы - Евгений Юрьевич Лукин

А началось с того, что попёрся я с пьяных глаз напрямик. Напрямки, как принято в здешних краях выражаться. Засиделся на даче у приятеля, приняли изрядно, а ночь выпала такая, что травка вся луной на стебельки разобрана, никаких фонарей не надо. Ну и чего, спрашивается, крюк давать — до самой дамбы чапать? Участки наши, правда, разделены ериком, но он вроде неглубокий, перебреду как-нибудь.

Ерик шевелил лунными бликами. Там, где я к нему вышел, его перемыкал тростниковый заборчик, не достающий, впрочем, ни до того бережка, ни до этого. Подобные изгороди у нас ставят для зимнего лова и только на мелководье. «Вот вдоль него-то и переберусь», — решил я.

Разделся до трусов, снова влез в пластиковые шлёпанцы, сгрёб одёжку и, заранее содрогнувшись, ступил в майскую холодрыгу. Оказалось глубоковато. Но не возвращаться же! Воздев к луне правую руку с барахлом и хватаясь левой за щетинистую тростниковую плотинку, — побрёл. Погрузился по пояс, потом по грудь, опёрся сильнее, нежели следовало, — и шаткое, осенью ещё связанное сооружение не выдержало.

С гулким русалочьим всплеском я повалился вслед за выпавшим звеном, отчаянно пытаясь уберечь от влаги свои пожитки. Не уберёг, промочил насквозь — и впал в неистовство.

Ну не уроды, а? Связать как следует — и то не умеют! Хорошо хоть телефон дома забыл… И начал я, каюсь, ветхую эту загородку пинать.

Потом внезапно озяб.

— Пошто учуги рушишь? — прозвучало из лунной выси.

Негромко прозвучало, но грозно. Застигнутый с поличным, я поскользнулся на илистом дне, потерял шлёпанец и вновь ухнул плашмя в сверкающую ночную стынь с одной-единственной мыслью: а стоит ли теперь вообще выныривать?

Вынырнул. Кое-как нащупал ногами опору, выпрямился, сотрясаемый ознобом. На правом бережку в просторной зеленоватой от луны рубахе одиноко стоял кряжистый старикан с долгой бородой того же оттенка — возможно, владелец порушенной изгороди. Выглядел он довольно зловеще, однако темнота, залёгшая под сурово сдвинутыми бровями, могла таить всё что угодно. В том числе и простое человеческое любопытство.

Учуги… Читать-то я это слово читал, правда, забыл, что оно значит, а вот в живой речи услышал впервые. Скорее всего, в виду имелась повреждённая мною конструкция. Местные жители называли такие тростниковые заборчики — «котцы». Или «катцы». За правописание не поручусь. Но уж никак не «учуги».

Поймал всплывший шлёпанец. Обуть не решился — с равновесием было плохо.

— Чего сразу «рушишь»?.. — обиженно возразил я. — Переходил с той стороны… дно скользкое — ну и…

Старик усмехнулся.

— Спужался, дуралей?

— Так это не ваше? — спросил я с надеждой.

— А то… — проворчал он. — Ты это… или доламывай, или вылазь давай.

Я предпочёл вылезти. Кажется, серьёзной разборки не предвидится. Ну и на том спасибо.

— Толкуй таперь, — насупившись, велел он. — Пошто?

— Ну сам смотри, отец! — вскричал я. — Совсем уже совесть потеряли! Сетки ставят, с бреднями шастают, ерики теперь перегораживать наладились… Вот куда рыбнадзор смотрит?

— Рыбу жалеешь?

— Жалею!

— А у самого, чай, тоже снасть стоить… — поддел проницательный старикан.

— Да ни в жисть! — побожился я, невольно подлаживаясь под странноватый его говор. — Отродясь не ставил!

В самом деле странноватый. Словечки были как будто надёрганы из разных диалектов, и речь звучала несколько нарочито. Впрочем, сейчас многие из себя станичников корчат: в прошлом месяце задержала, помню, полиция одного такого на проспекте — звук «г» произносил по-казачьи. И произнёс-то всего-навсего: «загибал». Громко произнёс, во всеуслышание. Приняли за мат, штрафанули. И поделом! Потому что настоящий хуторянин сказал бы: «загинал».

Но старикан-то вроде не из этих… не из ряженых. И всё равно присутствовало в нём нечто театральное. Уж больно величествен.

— Ладно, верю… — вздохнул он. Потом глянул искоса и сообщил как бы по секрету: — Сам учугов энтих разорил — не перечесть.

После такого признания я, честно сказать, опешил.

— Тут?

Зеленоватые в лунном свете усы и верхняя часть бороды шевельнулись в ухмылке.

— Да и тута тоже…

Грандиозный дед. Только вот откуда он такой взялся? Совершенно точно, что не дачник, — видимо, из Красного Стрежня, иначе бы я его знал. И всё-то в нём какое-то было преувеличенное: ручищи, плечищи, бородища. А уж грудные мышцы… Не то что культуристы — иная баба позавидует.

— Трясёсси, цуцик? — не без злорадства осведомился эпический старикан. — Айда ко мне — согреисси…

— Да у меня дача рядом…

— Нишкни! — прикрикнул он. — Я ишшо не кажного к собе пушшу!

Вона как! Мне, получается, честь оказывают, а я кобенюсь…

— Н-ну… х-хорошо… — пробормотал я. — Спасибо, конечно, но… как скажете…

И двинулись мы в неизвестном направлении. «К собе…» Интересно, куда это «к собе»? В Красный Стрежень? Да ладно! До него чуть ли не километр…

Впрочем, вскоре я сообразил, что идём мы прямиком к дачам. «Так это ж новый сторож! — осенило вдруг. — Наняли наконец! Наверное, в Красном Стрежне и наняли… Но до чего ж колоритен!»

В светлой ночи проступили пыльно-серые очертания ближайшего домика, однако шагов через десять со мной приключилось некое наваждение: лунное марево словно бы растворило и крышу, и штакетник, а взамен вылепило каменистый бугор, совершенно неуместный в наших песчаных краях. Остановился, тряхнул головой. Бугор не исчезал. Мало того, обозначилась в нём дыра, и трепетало в той дыре нечто розовое. Вроде бы костерок.

Тут я чихнул, но даже и после этого видение не сгинуло.

— Салфет вашей светлости! — ехидно пожелал мне сторож.

* * *

Куда делся дачный посёлок, сказать трудно. Мы стояли посреди лунной слегка всхолмлённой равнины, вдалеке поблёскивала большая вода — предположительно, Волга. Впереди, как упомянуто выше, горбился дырявый курганчик с костерком внутри. Не то пещера, не то землянка.

Разумеется, я был потрясён. Потрясён и подавлен. До сей поры мне представлялось, что так называемый цыганский гипноз действует лишь на доверчивых впечатлительных людей, на всяких там мистиков и простофиль, к каковым я себя, сами понимаете, не причислял. И вот на тебе!

Стало быть, не пятьдесят шагов прошли мы с дедом, а гораздо больше: миновали дачи, углубились в степь, и всё это время я, получается, пребывал в беспамятстве. Согласен, крепко был выпивши, однако после вынужденного купания в ерике неминуемо протрезвеешь. Иными словами, нет у меня смягчающих вину обстоятельств.

Ай да старикан! С таким ухо держи востро!

— Заходь… — зычно приказал он.

Податься некуда — приходилось принимать случившееся как оно есть. Я приблизился