class="p1">Змеи вопросительно повернули друг к другу гранёные головы. Похоже, моё присутствие несколько их смутило. Выскочили и спрятались раздвоённые язычки. Такое впечатление, будто рептилии коротко о чём-то посовещались.
Степан же Тимофеевич тем временем грузной поступью приблизился к бочонку, возле которого стояла пустая глиняная плошка, и извлёк с той стороны вполне современную пластиковую канистру. Отвинтил крышку, наполнил посудину всклень.
— Да все свои… — успокоил он приползших. — Снедайте…
Пресмыкающиеся поколебались чуток, потом, решившись, устремились к вожделенному молочку. Припали к миске с двух сторон.
— Так вы тут… — начал я — и, не договорив, тяжко осел на плаху.
— Дык… за столько-то годков, — раздумчиво промолвил старик, завинчивая канистру и снова пряча её за бочку, — свыкнесси, чай… сдружисси… Им-то, болезным, тоже ведь не мёд… Это ж тока мстится, что терзать кого — удовольствие…
Вернулся, сел.
— А молоко откуда берёте?
— Малец один приносит. С Красного Стрежня. Матря евойная коровёнок держит…
Некоторое время мы с ним молча смотрели, как насыщаются обе инфернальные твари. Вскоре вычистили они плошку досуха, разочарованно потрогали язычками керамическое донышко и, помедлив, отползли, словно бы выбирая, где прикорнуть.
— Так девка, выходит, колдунья была?
— Настя-то? Та ишшо… Спать не давала.
— Это как?
— Ну… жили мы в землянках всей шайкой. Я собе отдельну выкопал…
— А с головой-то что?
— Голова, в плат завёрнута, в уголке лежит. И наладилась она, ты слухай, со мной по ночам гутарить. «Эй, — надсмехается, — недовыросток! Так и будешь атаману Уракову кашу варить? Самому в атаманы пора…»
— На карьеру подбивала? — рискнул пошутить я.
— А то! Я ж и толкую: всё бабы, всё от них… А Ураков, видать, подслухал. «С кем энто ты, — пытает, — по ночам балакаешь?» — «С мамынькой покойной, — вру, — да с тятенькой покойным…» — «А иде голову девкину дел?» — «Закопал с молитовкой…» — «Айда, — велит, — отроем…» Пошли на бугор…
— Это Настин, что ли, бугор? — уточнил я. — Тот, который вы потом битым стеклом завалили, чтоб блестел?
Собеседник уставился на меня с недоверием.
— А ты почём знашь?
— Да я там преподавал…
— Чаво делал?
— Детей учил.
— В бурсе?
— Н-ну… можно сказать и так… Восьмилетка… Верхняя Добринка Камышинского района.
— И чаво? До сих пор блестить? Бугор-то!
— Блестеть не блестит, а слухи ходят. И битого стекла там много. Копнёшь — скрипит.
— Ну дак!.. — самодовольно ухмыльнулся он в бороду. — Три воза стёкол туда ухнули… А возчикам серебром уплатили.
— Вы дальше, дальше! — изнемогая от любопытства, подбодрил я.
— Чаво дальше? — сердито ответил он. — Дальше ему… Стали копать — ничаво, ясно дело, не выкопали. Ураков обратно меня пытать: «Иде голова?» — «Нету, — гутарю. — Видать, на сорок сажён в землю ушла…» — «Чаво б энто она ушла? — сумлевается. — Голова ж — не клад!» — «Как не клад? Покладено — значит, клад…»
Что-то скользкое и холодное коснулось моей голой ноги, и я чуть не заорал от неожиданности. Уставился, отшатнулся. Одна змеища (та, что пёстрая) примащивалась поуютнее на моей правой ступне, лениво свёртываясь в узел. Вторая подбиралась слева — явно с той же целью. «Как чёрная лента вкруг ног обвилась…» Я сидел ни жив ни мёртв. Ужас объял. Абдраган вдарил.
— На тепло ползуть… — с нежной грустью заметил старик. — Ты уж их не забижай, не брыкай. Пушшай подремють…
— Ну и ползли бы к костру… — исступлённо просипел я.
— Не-э… — Он лукаво качнул головой. — Обожгёсси об костёр-то…
Нет, интересное дело! Сидит рядом великий грешник с пожизненным сроком вплоть до Страшного Суда — вот и грелись бы об него… Хотя… Собирательный образ, легенда. Об неё ещё поди погрейся! А тут живой человек пришёл… тёплый…
— Ты, знай, слухай… — отвлёк меня плод народного (да и моего, надо полагать) воображения. — Смотрить атаман Ураков мигучим своим глазом — и всё смыслит. «Ох, — толкует, — и шельмец ты, Стенька… А ну кажи, чаво у тя там в балаганушке!» Ай, думаю, худо дело… Возвернулись в стан, слезли в яму. Глядь: нет головы! Плат на месте, а головы нету. Укатилась, видать, — почуяла…
Я, каюсь, слушал его вполуха — не до того было. Обездвиженный, почти парализованный, сидел и думал об одном: как бы невзначай не шевельнуться. Змеюки, кстати, оказались тяжеленные. Осторожно переместил барахло с колен под мышку — вдруг капнет на них, побеспокоит…
А старик, увлёкшись, продолжал:
— Засмурел атаман. «То-то, — кумекает, — личико ейное знакомо показалось… Да уж, угораздило тя таку перву встречу сыскать… А плат-то чаво ж забыл? Голову прикопал, а плат забыл! Вернётся ведь за платом… Ох, Стенька-Стенька! Натерписси ты от энтих баб…» Мудёр был — ровно в воду глядел…
Чуть погодя оба гада вроде бы придремали. Расслабился пёстрый узел на правой ступне, потом и чёрный на левой. Бережно одну за другой высвободил я нижние конечности, встал. Босиком ступая по насквозь пропылённому ковру (вызволить шлёпанцы не удалось), перенёс свою плаху поближе к Стенькиной. Пальцы на ногах успели онеметь.
— Да ты одежонку-то свою развесь поди, — посоветовал хозяин. — Чаво жмёшь! Нехай сохнеть…
Я огляделся. Бельевых верёвок в пещерке, понятное дело, не водилось. Пристроил бермуды и футболку на подвешенный к потолку бочонок, предварительно мазнув его пальцем, не марается ли, а сам вернулся к неугасимому костерку, где был застигнут весьма неприятной догадкой.
Да уж не белая ли у меня горячка? Кто-то допивается до чёртиков, а я вот до Стеньки Разина…
Даже дыхание пресеклось.
Нет, чепуха! Сколько мы там приняли на даче? Бутылку на двоих?
Заставил себя резко вдохнуть и обратил внимание, что владелец пещерки поглядывает на меня с весёлым любопытством. Следовало хоть что-то сказать.
— Степан Тимофеевич, — брякнул я наудачу. — А может, ну его на фиг, этот ваш казачий говор? Гутарь энту вашу… Прореживайте её хотя бы… Я ж слышу: вы и литературной речью прекрасно владеете…
И нечаянно попал, видать, в точку. В вавилонском смешении диалектов нет-нет, а проскакивали вполне себе книжные обороты. Байки-то про Стеньку Разина все слагали: и грамотные, и неграмотные…
Кажется, опять обидел. Фыркнул старик, надулся.
— По-писаному желашь? Ну давай по-писаному…
* * *
Подобно большинству душегубов строителем Стенька был неважнецким. Персональная землянка его представляла собой так называемый холодный шиш — просто яма, укрытая жердями и плетнём, а сверху — земляной намёт. Копал её Стенька, припеваючи: «Ай, пороем, братцы, ямушки… Ай, поделаем балаганушки…»
В дождь там лило чуть ли не пуще, чем снаружи, ещё и с грязью (а вот не припевки играть надо было, а шиш земляной повыше нагрести!). Впрочем, в
