Евгений Дембский - Та сторона мира

Металлургия никогда не относилась к числу моих любимых отраслей промышленности. Ее изделиям я уделял столько же внимания, сколько домашняя кошка — семенам канадской сосны, за исключением разве что тех случаев, когда таковым изделием являлся изящный кузов автомобиля или одноглазый потомок Сэмюэля Кольта. Тем не менее эта обычная железная крышка люка в полу, стальная пластина, некогда расплющенная ударом могучего пресса, притягивала мой взгляд уже минут сорок с лишним. Я смотрел на нее, затаив дыхание. Уже целый час я не курил и, если бы потребовалось — не колеблясь, наделал бы в штаны, главное, лишь бы тихо. Правая рука онемела в кармане куртки, но это меня не волновало — подобное ощущение было хороню мне известно. Пальцы крепко сжимали идеально подогнанную рукоятку «элефанта», упиравшегося дулом в дно глубокого кармана без клапана. Я не боялся, что оружие за что-либо зацепится, когда придется его доставать — у «элефанта» не было никаких украшений, никаких выпирающих частей, даже мушки, лишь аккуратный округлый выступ на конце короткого трехдюймового ствола. Мушка была не нужна: любители не брали его в руки, а профессионалы знали, что достаточно лишь зацепить пулей такого калибра, чтобы оторвать руку от туловища. После удачного попадания в позвоночник жертва забавно переламывалась назад и стукалась головой о собственные пятки.

Левой рукой я нашарил в кармане зажигалку. И хотя она была бесшумной, а во всем здании не осталось в окнах даже осколка и сквозняк наверняка сразу же унес бы прочь сигаретный дым, я не стал закуривать. Я знал, что Киналья сидит в своей норе, напряженный, как взведенная катапульта, и у меня не было никакого желания давать ей лишний повод сработать.

Я оставил в покое зажигалку и несколько раз быстро моргнул. Мне очень хотелось, чтобы крышка люка дрогнула в действительности, а не лишь в моих мечтах.

Крышка и в самом деле дрогнула и медленно пошла вверх. Она была тяжелой, и Киналье приходилось поднимать ее прямо над головой. Я подождал, пока она поднимется на тридцать сантиметров, а затем прыгнул на нее, подогнув ноги и стараясь толкнуть как можно сильнее. Крышка довольно легко поддалась под моими ногами, ударившись сначала о что-то твердое и лишь затем грохнувшись о металлическую раму, о которую несколько секунд назад опиралась. Прежде чем она успела отскочить, я уже схватился за ручку и дернул вверх. В темноте, которую слегка рассеивал падавший сверху свет, мелькнула чья-то рука, я услышал несколько мягких ударов о металлические ступени, и каждый из них теплым эхом отдавался в моих ушах. В заключение этого короткого музыкального произведения, сыгранного на своеобразном ксилофоне, до моих ушей донесся сочный шлепок и довольно громкий, особенно приятный, хруст.

Достав из внутреннего кармана мощный фонарь, я направил луч света вниз. Киналья лежал, беспомощно растянувшись на сером загаженном полу. Пыль, поднявшаяся в воздух от его падения, еще кружилась над телом. Я окунулся в серебристое облачко, спускаясь по лестнице, и, спрыгнув с последних двух ступенек, отбросил ботинком тускло-серый револьвер, лежавший возле подогнутой правой ноги. Наклонившись над Кинальей, я обыскал его. В кармане у него обнаружился большой нож с выбрасываемыми лезвиями; капелька ртути в пустотелом клинке гарантировала требуемое направление полета. Я выстрелил обеими клинками в угол подвала и вложил нож обратно в карман Кинальи. Ничего больше я не нашел, впрочем, особо тщательно и не искал. Посветив вокруг, я увидел большую канистру с водой. Налив литра два в стоявшую рядом кастрюлю, я выплеснул воду на голову Киналье, затем отошел в сторону и присел в углу на некоем подобии нар, направив луч света прямо в лицо лежавшего на полу человека.

Киналья слегка пошевелился, рука его дернулась, поднимаясь к голове. На его глаза упала тень, и я не видел, в какой именно момент он их открыл, но тотчас же это почувствовал, ибо внезапно нечто отвратительно-холодное, словно мокрая скользкая тряпка, ударило мне в лицо. Затем Киналья опустил руку и сел.

У него была бесцветная, ничем не примечательная физиономия, однако, если задержать на ней какое-то время взгляд, спина деревенела от вида его водянистых глаз, ибо они не выражали ничего, в них читалось полнейшее равнодушие ко всему — наверное, такие глаза у смерти.

— Чего тебе надо? — спокойно спросил он.

Он отодвинулся назад и оперся спиной о стену, еле заметным движением руки расправив полу куртки, так чтобы левый карман, с ножом, лежал на полу. Я широко улыбнулся.

— Вряд ли ты думаешь, что я искал четвертого для бриджа, — сказал я.

— Бабки?

— Не беспокойся, за тебя я свое получу.

— Наверняка меньше, чем дам я.

— Наверное. Ты же выдоил свои жертвы досуха, но даже их гроши лучше, чем твои кровавые доллары.

— Коп… — проговорил он.

Я отрицательно покачал головой и тут только отдал себе отчет в том, что из-за направленного в лицо фонаря он не может меня видеть.

— Не совсем, — сообщил я.

— Ага… Тут уже несколько таких за мной гонялись… Двое уже покойники.

— Я догадывался. Одиннадцать детей, четверо взрослых плюс двое полицейских и двое детективов. Всего девятнадцать человек.

Некоторое время было тихо. Киналья, словно проверяя мои подсчеты, поднял взгляд к потолку. Невольно мой указательный палец чуть сильнее нажал на спуск «элефанта».

— Я умею считать, — сказал он и закусил губу. Кожа на лице натянулась, и теперь казалось, будто на слишком большом лице кто-то — кто, во имя всего святого? — чересчур близко друг к другу разместил нос и глаза.