И замкнулась.
А когда заговорила снова — ее тон удивил меня:
— Я видела вас вчера не одного… Кажется, это была Клер?
Мгновенно я покраснел, будто мальчишка!
— Мне кажется, — продолжала она, — вы сделали не слишком удачный выбор…
Я был вынужден попросить ее переменить тему. Она сверкнула глазами и выскочила из-за стола.
Как я только что упоминал, женщина — всегда женщина…
Неожиданно она вернулась, встала передо мной и, глядя на меня сверху вниз, резко произнесла:
— Вы интересовались, как убрать сотрудника… Вот и спросите у своей Клер, пусть-ка она вам порасскажет, куда они ездили…
И — исчезла.
«Куда они ездили»!
Да, почему столько таинственности вокруг этой поездки?
А может быть…
Действительно, куда? И зачем?
Еще не допив чая, я твердо решил, что завтра же отправлюсь на ферму. В самом деле, отчего в этом Тальменусе такой интерес ко мне? Почему именно я им нужен? Да откуда там, в конце концов, слышали обо мне?
Едва ли это можно объяснить одним только растущим интересом к науке, про который заладили в последнее время все газетчики.
Прежде я считал, будто Тальменус путает мои планы.
Теперь я понял, что мне совершенно необходимо туда поехать.
Какое им там дело до Фревиля? Странно.
Да и не в этом суть, в конце концов. Я должен ехать на любую ферму, я должен объехать все фермы на этом шарике, но найти следы моих сотрудников. Куда же они все-таки ездили? На какой стороне искать то сельское строение, у которого они сфотографировались?
Из лаборатории я позвонил Высокому Начальству (секретарша соединила меня с ним, не сказав ни слова) и объявил, что завтра еду в Тальменус.
— Фревиль, я очень доволен вами! — ответило пораженное Начальство. — А мне уж начинало казаться, будто вы не хотите ехать. Рад, что ошибся.
Я промолчал.
— А знаете, Фревиль, — расчувствовалось вдруг Высокое Начальство, — возьмите-ка с собой Клер! Нужно ценить интерес к нашей работе. Да, поезжайте вдвоем! Так будет основательнее. Вы прочтете общую лекцию, а она — по своей тематике.
Мыслимо ли прогнозировать идеи, которые могут прийти в голову Начальству?
Я был и обрадован, и смущен.
— А, дьявол!
Но что теперь можно было поделать?
— Черти бы тебя взяли!
Пустые слова.
— Да как тебя угораздило?
Никто не мог ответить…
Дымок легкой струйкой еще поднимался из его груди. Он возникал под крышкой приборной секции и слабо вытекал наружу, издавая приторный запах сгоревших бесценных деталей. Растерянный, я стоял над роботом и кричал, словно он мог еще услышать меня.
Я пришел глянуть, как он тут провел ночь, — и нашел только металлическую оболочку со сгоревшим дотла нутром. Что теперь было толку в его сверкающей хромом и эмалью франтовской отделке?
Прибежала Надежда.
— Ты чего это тут раскричался?
И увидела 77-48А.
— Кто это сделал, Юрков? Кто это сделал?
— Не знаю. Может, никто.
— Как это — никто?
— Ну, может, он сам.
Она опустилась перед ним на колени.
— Что ты наделал, Юрков!
В глазах у нее были слезы.
— Не понимаю, — сказал я.
— Зачем это было тебе нужно? Ну, скажи, зачем?
Она расплакалась. Я хотел успокоить ее, но она меня оттолкнула.
— Дорегулировался! — выкрикнула она. И снова заплакала.
Дымок все еще потихоньку выходил из груди 77-48А, — словно душа робота покидала его стальное тело.
— Кто мог предполагать, что этим кончится. Я не знал. Ты знала?
— Я говорила тебе — не трогай! Не трогай! Разве ты послушаешь…
— Ответь, пожалуйста, на мой вопрос. Ты знала, что так получится?
— Я говорила тебе — не трогай! Я чувствовала, что добра от этого не будет.
— Ты знала или ты чувствовала?
Я был зол, как не знаю кто. Мало того, что сгорел 77-48А.
— Я чувствовала, чувствовала, не надо его трогать! Не надо было его регулировать, я тебе это твердила!
— Знаешь, уж коли на то пошло, — я говорил зло и жестко, — я должен тебе сказать, что ты ведешь себя крайне непоследовательно. Ты все время боялась его. Отчего же ты теперь плачешь?
Она залилась слезами.
— Надежда, я считал тебя умной женщиной!
— Юрков, это все из-за тебя, это ты сделал! Зачем ты его вчера раскрутил?..
Словом, некрасивая была сцена. Расстроенные, мы разругались…
Но надо было работать. Мы вызвали наших старичков, и они оттащили то, что осталось от 77-48А, в темный подвал, где были свалены разные ненужные ящики, балки, обломки и прочая всякая всячина. Затем мы распечатали второй контейнер.
— Смотри, Надюша, — сказал я примирительно, — этого зовут 53-67А.
Но она не разговаривала со мной. Я вскипел, бросил ей через стол документацию на робота и ушел к себе.
Когда я вернулся, 53-67А уже разгуливал вокруг витализера.
Он был, разумеется, точно такой, как 77-48А.
И держался так же. Я немного поспрашивал его — скорее, просто для формы. Он отвечал безукоризненно.
Я дал указание Надежде (теперь у нас были строго официальные отношения) отправить его в рабочий отсек.
Пусть приступает к делу вместе с другими роботами.
Затем я ушел, оставаться рядом с Надеждой мне было невыносимо. А когда заглянул проверить, как идут дела, — застал ее снова у витализера Джиффи.
— И этот в обмороке, — объяснила Надежда, не глядя мне в глаза.
Два старых наших робота внесли 53-67А и положили его у витализера. Я наклонился над ним и увидел: выбило предохранители Барренса.
Что ж, мы оживили его. А затем — затем я, не говоря ни слова, закоротил предохранители. Надежда тоже ничего не сказала. А ей, наверняка, очень хотелось сказать что-нибудь. Смолчала.
Я отправился на совещание.
У меня горел план — почему я и рискнул снова закоротить барренсовские предохранители. Не какой-то там второстепенный график ввода автоматов, а теперь уже основной план. Станция не выдавала обязательную программу.
Приборы исправно собирали всю нужную информацию, а обсчитать ее было некому. Старые-то наши роботы не могли решать новые задачи.
Бросить все, сесть за тривиальную вычислительную машину, которых на Станции хватало, и самим — вместо роботов — приняться за черную работу?..
Итак, ежедневное совещание. Разумеется, мне влетело за срыв графика. Объективные причины? Они, как вы сами понимаете, никого не интересовали. Мне поставили в пример тех, кто борется за первые места по досрочному выполнению расчетов.
О, хоть бы одного исправного робота серии «А»!
