и не замечал ее гнева и продолжал говорить Рохе:
– Ты ж говорил, что у тебя жена есть.
– Есть, – соглашался Роха.
– Ну, так бери, – настаивал Волков. – На Рождество подарок.
Роха еще раз глянул на пылающую от гнева красавицу и почти украдкой стянул со стола шаль и спрятал ее себе под дублет.
– Господин, – заговорила Хильда елейным голосом, – а может, и не подойдет эта шаль жене этого господина. Может, я ей что-то другое подберу.
– Подойдет, – закончил разговор Волков, взял кубок из серебра и поставил его перед Брюнхвальдом: – Это вам, Карл.
– Мне? – удивился ротмистр.
Волков повторять не стал, он не был щедрым человеком, и подарки он не дарил, он делал вложения, он понимал, что и Роха, и Брюнхвальд ему могут пригодиться, лучше, если они станут испытывать к нему благодарность. И он продолжил, обращаясь к младшему Брюнхвальду:
– Максимилиан, думаю, что дублет в моих цветах и с моим гербом окажется вам к лицу, на шествии вы должны быть в нем. Меч я вам подберу, у меня есть неплохой.
– Так времени осталось мало, – мальчишка расстроился, – портной может и не успеть до праздника.
– Нужно, чтобы успел. Ёган, сходи с господином Брюнхвальдом к тому портному, что шил нам. – Кавалер кинул слуге один из трех великолепных золотых, что лежали на подушечке. – И торгуйся с ним, портной жулик еще тот.
Максимилиан и Ёган еще не ушли, а Роха, дыша вином, заговорил вкрадчиво и тихо:
– Слушай, Яро, раз уж я вроде как твой сержант, может, и мне такой дублет пошьешь, я тоже хочу дублет с гербом.
Волков и так раздарил уже целое состояние, но в этом Рохе отказывать было глупо. И он сказал:
– Ёган, сержанту тоже пусть шьет, и чтобы все было готово до праздников.
– А мне как сержанту положен галун из красной тесьмы на левом плече, – бубнил Роха, вылезая из-за стола и опрокидывая стаканы.
Волков его не слушал, они с Брюнхвальдом выпили вина. За окном снова пошел снег или дождь, а в доме было тепло, и Марта готовила обед.
И все ждали Рождества. Весь город ждал.
Еще не все улеглись, кухарка еще гремела внизу кастрюлями, когда дверь открылась. Волков не запирал ее сегодня. Ждал, и гостья пришла. Поставила свечу на стол, по-хозяйски, без слов, села на кровать, стала расплетать волосы, снимать одежду, что-то напевая. Скинула платье и нижнюю рубаху, залезла к нему под одеяло:
– Тепло у вас тут, а нам дурень Ёган печку не протопил на ночь.
– Дрова бережет, я ему велел, дрова тут очень дороги, – сказал солдат, чувствуя ее обнаженную ногу на своем бедре.
А она потянулась губами к его щеке и гладила другую щеку рукой:
– Вот зачем вы мою шаль бродяге этому отдали?
– Так то не твоя шаль была. То моей жене дарили, – беззаботно ответил Волков.
– А эти горожане меня за вашу жену приняли. Уж как мне раскланивались. И вы не сказали им, что я не ваша жена.
– Да угомонись ты, они и Агнес за мою дочь принимают, и что? Ты вон золотые серьги получила, и радуйся, – все еще беспечно говорил кавалер.
– Радоваться, – Волкова словно холодом обдало, а красавица чуть от него отстранилась, – чего мне радоваться-то? Вот была бы я жена ваша, я, может, и радовалась бы, а сейчас с чего?
– Да какая из тебя жена-то, – кавалер рассмеялся, – ты ж ноги перед кем только не раздвигала, тебя кто только не лапал! И за деньги, и за так.
– Так то раньше было, а теперь нет, теперь я честной буду. – Брунхильда снова стала ласковой и нежной, снова гладила его по щеке, шептала ему в ухо.
– Честной? – Волков опять смеялся. – Да уже была такая честная у меня. Маркитантка одна, красивая была, не старая, деньга у нее водилась, в любви мне клялась, вином поила, мясо мне покупала. Других баб от меня гоняла, и я уж думал, что и обжениться можно, да в один прекрасный день я с караула пришел к ночи, а ее, невесту мою, три ламбрийца ублажают, прямо у костра. Я говорю: эй, что тут происходит? А они мне: не лезь, очереди своей жди, мы ей дукат серебряный дали, ты после нас будешь. Вот и вся любовь.
– Я не такая, – зло буркнула Хильда. И чуть привстала на локте.
– Да такая, такая, – вальяжно говорил кавалер, все еще не понимая опасности.
И тут же получил оплеуху, да звонкую, так что потемнело в глазах и круги поплыли. И ведь сильно била кобыла деревенская, она ростом едва ли не с него была. Сильная и, видно, всю силу в удар вложила.
– Ополоумела, дура?! – крикнул Волков.
– Да уж боле не дура, не зовите меня к себе боле!..
Хильда спрыгнула с кровати, стала вещи свои с пола поднимать и, не одевшись, голая кинулась прочь, да еще дверью так хлопнула, что всех в доме перебудила, стала биться в свою комнату и орала:
– Агнес, открой дверь, открой, говорю, чего заперлась, дура косоглазая!
Агнес открыла, и вскоре все стихло, только народ в людской переговаривался, обсуждал происшествие тихонько. И все, за исключением Сыча, Брунхильду осуждали, даже и не зная, из-за чего шум был. Последнее время не любили ее. Даже брат Ипполит стал ее побаиваться. Уж больно заносчива сделалась девка деревенская.
Зимняя темень отползла, небо стало серым. Едва рассвело, снега на улице почти не было, только грязь, холодная серая каша. И народ уже пьян. Мальчишки – и те уже пьяны. Праздник же. Рождество! У Южных ворот столпотворение, сотни и сотни празднично одетых и уже чуть выпивших, несмотря на раннее время, людей.
И музыканты тут. Пищат разнообразные флейты, барабанщики, разминаясь, нехотя как бы, бьют в огромные военные барабаны. И трубы, длинные, медные, трубачи в яркой одежде балуются: нет-нет да и дунет в нее, и заревет она. На поле, в сражении, они, конечно, нужны, а тут, в городе, кони пугаются, и хоть уши затыкай. Честные горожане в своих лучших одеждах распивают вино прямо на улице, и жены их пьют, не стесняются. И распятия в рост человеческий стоят, ждут своего часа, когда поднимут их и понесут. И иконы огромные, украшенные лентами.
Ёган на все это смотрел с открытым ртом, ему, всю жизнь прожившему в деревне, такое в диковинку. Кавалеру, знавшему лишь военные лагеря, тоже все это в диковинку, да он рта не разевает, не по чину. Сидит в седле гордо. Доспех начищен, люди его в
