Вдали я заметил такси. Перейдя улицу, хотел было остановить его, но в тот же миг кто-то положил руку мне на плечо.
Я подскочил.
Передо мной стоял человек в черном костюме. Коротко стриженный, с невыразительным лицом, он бесстрастно рассматривал меня. На мгновение я решил, что все кончено. Что сейчас меня постигнет нелепая участь месье Моррена. Я был уверен, что передо мной киллер «Дермода» и сейчас он хладнокровно застрелит меня прямо посреди улицы. И, как ни странно, я готов был смириться. Этот выход казался мне не хуже любого другого.
Я задержал дыхание, глядя, как он запускает руку во внутренний карман. Истина не принесла мне никакой радости. Быть может, смерть, наконец, дарует мне покой.
Но вместо того чтобы вытащить пистолет, который я успел себе представить, незнакомец протянул мне конверт, развернулся и пошел в другую сторону.
От неожиданности я застыл на месте. Потом медленно опустил глаза и взглянул на письмо. На нем было что-то написано от руки. Мое имя. Вернее, то имя, которое я когда-то носил. Виго Равель.
Сердце бешено забилось. И снова тайна придала мне сил. Трясущимися руками я распечатал конверт. Внутри лежала белая визитка с грифом «Министерство внутренних дел». А ниже — всего одна фраза, написанная от руки: «Сегодня вечером в 22 часа, Фонтенбло, „Шантеклер“».
И подпись: Жан-Жак Фаркас.
Дневник, запись № 223: познать другого.
Обстоятельства вынуждают меня пересмотреть здесь ход моих рассуждений, касающихся важнейшего вопроса, который лежит в основе моих эсхатологических страхов. Вопроса о моем отношении к другим.
Долгое время я полагал — и сотни раз писал об этом в своих дневниках, — что невозможность общения станет причиной нашего будущего исчезновения. И мы вымрем потому, что не сумели узнать и понять друг друга.
Но теперь у меня возникли сомнения.
Разумеется, мой страх перед невозможностью общения происходит оттого, что вполне познать другого не в моей власти. Нам доступна лишь видимость, но не внутренняя жизнь, сознание другого человека. Поэтому, чтобы получить доступ к чужому сознанию, мы обычно прибегаем к аналогии. Мы предполагаем, что связь, существующая между нашим телом и сознанием, такая же, как у других. Мы признаем за другим сознание, которое считаем подобным нашему. Короче, мы думаем, что знаем другого по аналогии с собой.
Даже не смешно!
Разве знать другого по аналогии действительно значит его познать? Рассуждая так, мы превращаем другого в подобие себя (зеркало?) и тем самым отрицаем то, что он другой.
Вам этого достаточно?
Например, Сартр, если я правильно понял прочитанное, дает иной ответ. По его мнению, сознания существуют лишь в своей связи с другими, настолько, что без этой связи было бы невозможно их индивидуальное существование и они даже не могли бы познать самих себя. В его понимании другой необходим для моего существования, или, во всяком случае, для самопознания. Это то, что называется интерсубъективизм. Звучит неплохо. Но по-моему, этот ответ страдает догматизмом.
Не лучше ли быть честным: экивоки и недомолвки тут не помогут. Очень мило с вашей стороны, Жан-Поль, что вы хотели нас успокоить, но проблема познания другого неразрешима. Чужое сознание мне недоступно, и говорить тут не о чем. Впрочем, если бы такое было возможно, мое сознание и сознание другого слились бы воедино, так что говорить о другом было бы бессмысленно.
Вообще, сам вопрос задан неправильно, и, если я продолжу им задаваться, моя голова просто лопнет. Какая жалость.
Вопрос не в том, могу ли я познать другого. Вопрос в том, способен ли я признать его отличие от себя. Это самое трудное. Признать и лелеять его отличие, инакость.
Я должен решиться. Все мы должны решиться. Инакость не несет в себе угрозы и уж тем более не обедняет, инакость обогащает. Вот. Все так просто и так прекрасно. Различие и расстояние между моим сознанием и сознанием другого необходимы, чтобы мы могли обмениваться, обогащая друг друга. Нельзя обменивать подобное на подобное. Только на другое.
Мне плевать, знаю ли я вас. Мне плевать, знаете ли вы меня.
Давайте признаем друг друга.
«Шантеклер» — один из многих охотничьих домиков в нескольких километрах от столицы, которые еще принадлежат государству.
Таксист высадил меня прямо у высоких черных ворот. Охотничий домик затерялся в лесу Фонтенбло, вдали от мира, от городов, от людей. По пути нам не встретилась ни одна машина, и меня поразила свинцовая тишина, царившая вокруг.
Я подошел вплотную к воротам. На одной из каменных опор я заметил домофон без надписи, над ним поблескивал объектив миниатюрной видеокамеры. Я вздрогнул. Невольно вспомнилась камера, обнаруженная в родительской квартире. Крошечный глазок, который незаметно подсматривал за мной. Отогнав неприятное воспоминание, я позвонил. Молчание. Затем вместо ответа послышалось легкое потрескивание. Похоже, говорить со мной никто не собирался, и я просто назвал свое имя:
— Виго Равель.
Тут же раздался щелчок, потом створки плавно разошлись. Я заколебался, смущенный торжественным драматизмом, которым была обставлена эта таинственная встреча. Но отступать уже поздно.
Ворота распахнулись, и я вступил на длинную платановую аллею, мощенную гравием. Через равные промежутки времени низкие фонарики роняли на нее янтарный свет. Безоблачное небо усыпано звездами. Вязкая тишина окутала все вокруг, слышался только приглушенный хруст белой гальки у меня под ногами.
Искусно подсвеченный, приземистый двухэтажный фахверковый дом из смеси розового и грубого бурого камня возвышался над ухоженным садом. Красную шиферную крышу оттеняли трубы и мрачные мансарды. Освещено было только одно окно на втором этаже и входная дверь. Рядом с каменным крыльцом стояли две роскошные черные машины. И по-прежнему ни души. От могильного покоя двора по коже побежали мурашки.
Я одолел последние метры, совершенно подавленный гнетущей атмосферой этого места. Казалось, я паяц в унылой театральной пьесе, за которым отовсюду следит незримая публика.
Подойдя к широкому дому, я медленно поднялся по серым ступеням и позвонил в дверь.
И тут я подумал: а не совершаю ли я непоправимую ошибку? Готов ли я противостоять этому человеку? Что я почувствую, когда увижу его? Ненависть? Жалость? К чему я стремлюсь? К справедливости или к мести? Или это просто потребность разглядеть, наконец, за всем этим маскарадом живое лицо? Или мне нужно выдержать взгляд нашего отца-убийцы, чтобы хотя бы символически освободиться от него?
