Версия Мячикова показалась мне убедительной. Пожалуй, из числа всех кандидатов в преступники Хомяков был наиболее яркой фигурой. Мячиков прав: даже самая маленькая ложь черным, несмываемым пятном ложится на любого, пусть кристально чистого человека. Но одна мысль все же не давала мне покоя: ложь Хомякова, с другой стороны, вовсе не означала, что он причастен к убийству, могли ведь быть у него и иные причины лгать. И тем не менее я был доволен ходом нашего расследования — хотя мое участие в нем было пока что чисто символическим — и искренне восхищен кипучей деятельностью, которую развил неунывающий Мячиков с самого раннего утра.
— А вы действительно не теряли времени даром, Григорий Адамович, — улыбнулся я ему, одеваясь и приводя себя в порядок. В голове стучало и ухало с такой силой, что я невольно поморщился, когда резко поднялся с кровати.
— Что с вами? — участливо спросил Мячиков, заметив мое состояние.
— Пустяки, — махнул я рукой. — Голова разболелась. Пройдет.
— Конечно, пройдет, — подхватил Мячиков, сокрушенно хмуря брови, — но все-таки какая неприятность…
— Не берите в голову, пустяки.
— Хороши пустяки! — Он вдруг хлопнул себя ладонью по круглому выпуклому лбу, озаренный внезапной мыслью. — Бог ты мой! Какой же я осел! А вы молчите, Максим Леонидович, ни слова мне не говорите. Я ведь не предупредил вас, что по ночам храплю, и, говорят, сильно. Сам-то я этого не замечаю, а вас наверняка донимаю вот уже вторую ночь. Вот незадача-то! Вы бы сразу сказали, дорогой мой. Оттого и голова болит, что я вам спать не даю. Очень, очень сожалею об этом и искренне раскаиваюсь в содеянном.
Бесспорно, он был прав. Мой организм выразил своеобразный протест против его чудовищного храпа — в виде бессонницы и вызванной ею головной боли. Мозг Мячикова был поистине кладезем всевозможных мыслей, среди которых немало было и мудрых. Вот и сейчас одна такая мысль, видимо, выплыла на поверхность его сознания и разгладила морщины на лбу.
— Я знаю, что делать! — радостно потирая руки, возвестил он. — Только прошу вас, Максим Леонидович, дорогой, не усмотрите в моих словах что-нибудь обидное — моими помыслами движет исключительно расположение к вам, участие и желание помочь. Верьте мне. Кроме того, это может послужить интересам нашего общего дела. — Он сделал небольшую паузу. — Не перебраться ли вам, дорогой друг, в соседний номер — ведь он пустует?
Идея показалась мне неожиданной и действительно представляющей интерес. Я был далек от мысли подозревать этого добряка в желании избавиться от меня и попытке завладеть номером в единоличное пользование.
— Представляете, какое преимущество мы получим, если вы переселитесь туда! — продолжал он, воодушевляясь. — Ведь через стену — а стены здесь, заметьте, очень тонкие — будет находиться комната Хомякова, за которым мы сможем установить наблюдение гораздо более тщательное, чем сейчас. Этим переездом мы убьем, так сказать, сразу двух зайцев: избавим вас от неприятного соседа-храпуна и вплотную приблизимся — по крайней мере, территориально — к предполагаемому убийце. Ну, соглашайтесь! А нет — так я сам перееду, чтобы не затруднять вас лишними хлопотами. А, Максим Леонидович?
Я поймал себя на мысли, что все, что бы ни делал или ни говорил Мячиков, всегда отвечало моим собственным намерениям, — словом, между нами наметилась полная гармония. Общаться с ним было легко и приятно. Вот и сейчас, высказывая свое предложение, он словно бы читал мои мысли, вернее, предсказывал: не предложи он мне этого сейчас, я бы сам наверняка додумался до того же часом позже — настолько предложение Мячикова соответствовало моим желаниям.
— Вы как всегда правы, Григорий Адамович, — сказал я. — Я сегодня же переговорю с директором.
— Вот и отлично. Только не откладывайте на потом, поговорите тотчас же — а то, не дай Бог, номер займет кто-нибудь другой.
Я вновь был вынужден согласиться с ним.
Кабинет директора оказался запертым, но я решил не уходить и во что бы то ни стало дождаться его, дабы не возвращаться к вопросу о переезде вторично. От нечего делать я начал бродить по пустынному коридору второго этажа, пока мое внимание не привлек хриплый, натуженный голос Вилли Токарева из-за приоткрытой двери, на которой красовалась табличка с аккуратной надписью «Медпункт». Я вспомнил о своей головной боли и решительно толкнул дверь. В нос мне ударил запах спирта и табачного перегара. В кабинете царили беспорядок и хаос, за столом, заваленном всевозможным хламом, какими-то бумагами и пустыми коробками из-под лекарств, сидел молодой блондин в грязном, некогда белом халате и печальными глазами изучал меня.
— А, пациент, — сказал он, слегка приглушив магнитофон и выпуская к потолку сизую струю дыма. — Заходите, пациент. На что жалуетесь? На местную кухню, полагаю?
Я сказал, что нет, на кухню я давно уже не жалуюсь, бесполезно, а вот головная боль, действительно, с самого утра беспокоит; в заключение я попросил чего-нибудь от головы.
Пока я говорил, он печально кивал, уперев неподвижный взгляд в переполненную пепельницу. Среди вороха бумаг красовались совершенно неуместные на этом столе надкушенный соленый огурец, горбушка черного хлеба и наполовину опорожненный стакан с какой-то бесцветной жидкостью. «Спирт!» — мелькнуло у меня в голове, и тут только я заметил, что врач — а молодой человек, несомненно, был врачом — изрядно пьян. Он развел руками и с трудом сфокусировался на моей персоне.
— Увы! В эту дыру лекарства перестали поступать еще полгода назад. Вы небось анальгин желаете? — Я кивнул. — Во-во, анальгин нынче все хотят. Как-то сразу у всех головы, зубы и животы разболелись — у всей нашей страны необъятной, от края и до края, — а анальгина-то нетути, нема, амба, исчез с концами, и до конца века не ожидается. Впрочем, у спекулянтов за восемь рэ пачка вы его еще сможете достать, но торопитесь, скоро и у них не будет.
Я выразил слабую надежду, что у него, возможно, найдется какое-нибудь другое болеутоляющее средство, не столь дорогостоящее и менее дефицитное, но он решительно покачал головой и участливо заглянул мне в глаза.
— Сильно болит, да? Я вас понимаю, ох как понимаю! Может, давление? — Я пожал плечами. — Давайте померяем. — Давление оказалось в норме. — А знаете, я могу предложить вам одно великолепное средство, только вы никому, хорошо? — Я сказал, что готов хоть на трепанацию черепа, лишь бы унять эту проклятую боль. — Учтите, средство народное, и пользоваться им нужно осторожно. — Он. хихикнул, подмигнул и достал из-под стола четырехгранную зеленую бутыль, в которой плескалось еще изрядное количество жидкости.
