Ознакомительная версия.
Антон сделал непроизвольное движение – он хотел сказать, что Анна ошибается, она сама недавно говорила… движение осталось незавершенным. Он поднял взгляд и встретил участливый взгляд Манна. «Да, – сказал Манн взглядом, – вы все правильно поняли».
Анна смотрела на картину, но – Антон это чувствовал – видела не холст, изрисованный масляными красками, а берег Амстеля или, может, вид из окна шестого этажа большого дома, или рампу, за которой в темноте притаился многоголовый зверь, готовый или освистать ее, или осчастливить, и еще она должна была видеть… так ему казалось… так он хотел…
И вспомнил сам. Взгляд его случайно – случайно ли? – упал на огромного плюшевого медведя, сидевшего на полу в дальнем углу комнаты. Антон мог поклясться (но кто просил его об этом?), что, когда он сюда приходил днем, медведя не было, в углу стоял старый кожаный портфель… вот он, лежит на нижней полке, будто там всегда было его законное место… а медведя Антон уже видел… и не однажды… где… когда…
Услужливая память подсказала мгновенно – медведь был в руках у девушки… Эсти… Она целовала медведя в черный пластмассовый нос и говорила что-то, чего Антон не мог расслышать, потому что память не помогала ему, а заставлять себя вспомнить он не мог. Он знал, что сейчас… Почему сейчас… Он и это знал тоже: потому что сейчас они с Анной вдвоем, они сидят друг против друга, смотрят другу в глаза, и память у них сейчас общая. Это невозможно, памяти не могут объединяться, но это происходило, и Антон знал, что в свое время найдет этому физическое объяснение.
Девушка держала медведя обеими руками, а художник стоял за ее спиной и улыбался. Улыбался и через голову Эсти наблюдал за Антоном. Антон понял сразу, будто знал всегда: вместе им не жить на этом свете. Эсти стояла между ними, но – спиной к художнику, лицом к Антону, держала подаренного им медведя и, улыбаясь, говорила «да». Видел ли он в ее глазах то, что хотел, а не то, что говорила Эсти? А чего он хотел?
Что-то твердое уперлось Антону в спину, и он перестал отступать, хотя и не понимал – разве он сделал несколько шагов назад, к стене, где висели полки?
Манн подхватил Антона под руку, подвел к креслу и бережно усадил, будто с ним только что случился сердечный приступ, и нужна была ему сейчас полная неподвижность… вот так, руки на подлокотники, и голову откинуть, расслабиться….
– Ты вспомнил? – Чей это был голос? Женский? Мужской? Если мужской, то почему Манн говорил с ним на ты? Анна протягивала через столик большую чашку с чем-то черным… Кофе? Похоже. Аромат… Господи, что ж, ему теперь любое нормальное воспоминание принимать за укол дежа вю и пытаться увидеть то, что на самом деле он видеть не мог? Обычный кофе, бразильский или колумбийский, растворимый, скорее всего «Классик», привычный вкус. Он отпил глоток, да, как он любил, черный, ложечка сахара, откуда Анне знать…
– Ты… – пробормотал Антон, глядя на Анну поверх чашки и пытаясь в ее глазах прочесть все тот же ответ. – Ты… так и не позвонила в полицию.
Он не задавал ей вопроса. Он знал, что она не сможет ответить. Он просто сообщал ей то, о чем она на самом деле могла и не помнить. Или: не могла помнить.
Вместо Анны на незаданный вопрос ответил Манн. Он сидел на подлокотнике кресла, в котором устроилась Кристина, держал руку жены в своей и выглядел умиротворенным, будто решил сложнейшую задачу криминалистики.
– Нет, – сказал Манн.
– Почему?
Антон вздрогнул – кто спросил? Чей это был голос? С удивлением он понял, что голос принадлежал ему, и вопрос задал он, хотя уверен был, что не раскрывал рта.
– Почему? – теперь он спросил, да. Если вопрос уже задан, имеет ли смысл молчать?
Манн собирался ответить, Антон видел это по его лицу, но ответила Анна.
– Я не могла.
Какая чушь! Он никогда никого не убивал, он даже представить себе не мог, что способен… убить? Он не мог ударить человека, даже если сильно его не любил… сказать прямо – так просто ненавидел. Когда умер отец, мама решила устроить свою жизнь: найти мужчину, который будет заботиться о ней и о ее сыне, нужна мужская рука, чтобы… Будто мужчина воспитывает ребенка рукой. Да, рука тоже нужна, чтобы за нее держаться, когда приходится идти туда, где страшно. Прежде всего, Антону нужно было, чтобы с ним говорили о вещах, которые были ему важны куда больше, чем школьные уроки, секции борьбы, совместные посещения бассейна, а в самое важное для общения время – спать, тебе пора спать, иди к себе в комнату, я приду, проверю, отвернись к стене…
Он отворачивался к стене и в темноте, разрываемой надвое линией света из приоткрытой двери, мечтал о том, чтобы Арнольда (так звали маминого… кого? кем он ей приходился? Антон не мог подумать «муж», а других слов не знал) переехал завтра автомобиль, может, даже его собственный, неожиданно тронулся с места, когда Арнольд подошел близко… случается ведь такое, Антон читал…
И еще много разных смертей он придумал для Арнольда, но, конечно, все закончилось иначе – что-то произошло между мамой и ее… как же его назвать… да, любовником. Что-то произошло, и мама, Антон слышал, сказала громко, хотя и не предполагала, скорее всего, что ее слышно в детской: «Уходи! Чтобы духу твоего здесь не было!»
Так и закончилась ненависть. Может, его личная неприязнь передалась маме, она поняла его, она всегда его понимала…
А может… Тогда тоже было сильное дежа вю. Когда Арнольд, бормоча что-то себе под нос, выходил из квартиры с тяжелым рюкзаком за спиной (будто не в другую жизнь собрался, а в поход на каяках, куда они как-то давно ходили втроем… без Арнольда, конечно), Антон, выглядывая из своей комнаты, ощутил вдруг ставшее привычным движение сознания, воспоминание о том, что это уже было… спина с рюкзаком, мрачный затылок, человек оборачивается на пороге и резко говорит маме: «Сука, ты еще пожалеешь!».
Дверь за Арнольдом закрылась, мама ушла в кухню, так и не заметив сына, а он стоял на пороге, ноги тряслись, думал, что… нет, ни о чем он не думал в тот момент. Как он бросился на этого… лупил по рюкзаку кулаками, что-то орал не своим голосом, знал, что человек, назвавший маму сукой, не должен не только выйти из квартиры живым, но даже к двери подойти, дотронуться до дверной ручки, которую мама по сто раз на дню трогала своими пальцами.
Он точно помнил… держал в памяти, а сейчас всплыло… нож в своей руке… откуда? Это был их кухонный нож, мама чистила им яблоки, очень острый, с мелкими зазубринами. Наверно, прежде, чем броситься на маминого обидчика, он успел забежать на кухню и схватить со стола…
Господи, как кричала мама, когда он воткнул нож этому человеку в шею как раз над рюкзаком, руку пришлось высоко поднять, он не доставал, но не убивать же рюкзак, рюкзак вообще ни при чем…
Ознакомительная версия.
