Они продолжили обмен информацией, передвигаясь время от времени, покрывая письменами и рисунками поверхность льда. На Земле такое занятие вскоре утомило бы обоих, сделали бы перерыв, отвлеклись бы, но на пповерхности Ганимеда больше делать нечего, отвлекаться нечем, люди становятся терпеливы. Во всяком случае люди с такой анатомией, как у Нила и Виктора. Скафандр и помещения станции создают какую-никакую, но все-таки иллюзию Земли. Где развлечений много, отвлекающие факторы не позволяют подолгу сосредотачиваться на чем-нибудь одном. Не зря ведь для долгих раздумий, и для общения с Всевышним, многие люди в истории выбирают именно пустынные местности. Даже Иисус Христос – и тот уходил в пустыню, чтобы подумав и взвесив все обстоятельно, попросить Отца – «Отведи от меня эту чашу!»
Они продолжали продвигаться вперед в одном и том же направлении, ориентируясь по Юпитеру. Если всю «светлую» поверхность избороздить зигзагами – может и найдешь людей. Несмотря на радость общения друг с другом и терпение, полученное вместе с переходом в иное анатомическое состояние, на Землю хотелось обоим, чем скорее, тем лучше.
Установилась психологическая связь, понимание большее, чем просто у двух только что повстречавшихся людей. Была в этом понимании забавная деталь. Чем-то оно напоминало панибратские отношения блюстителей порядка и преступников – в просторечии гепардов и репейников. Ни Нил, ни Виктор пока что не догадывались, что так оно и есть – мент и вор бок о бок шли по пустыне в поисках себе подобных.
И через тридцать четыре недели нашли то, что искали.
Потом были приключения. И основная задача – не показать лицо видеокамере.
На Земле пришлось долго мыкаться, но затем выходы из дурацкого положения вдруг стали находиться один за другим. Уроженец Пскова, Муравьев не пожелал наведываться в родные места (так же, как Дубстер не пожелал навещать Кейптаун – знакомые знакомых непременно бы стали болтать, и доболтались бы до привлечения интереса некоторых неприятных организаций. А пребывание свое в России Дубстер мотивировал наличием у него в этой стране потомства и интересом к русскому языку, коему он в последующие пятнадцать лет выучился отменно, болтал почти безупречно, лишь изредка осторожничая с некоторыми словами, произнося их медленно, чтобы не проявлялся неславянский акцент). Но как-то в Праге, кою они посетили вдвоем просто так, без особых целей, Муравьев повстречал своего кузена, седьмая вода на киселе. Кузен был моложе Муравьева на двадцать лет, поэтому на вид они были более или менее одного возраста. Они помнили друг друга – один раз встречались на чьей-то свадьбе, и там все отметили невероятную их похожесть, а полное совпадение имени, отчества и фамилии привело всех в восхищение. В то время разница в возрасте, правда, была заметна. С тех пор кузен «догнал» в этом отношении Муравьева. За кружкой чешского янтарного кузен рассказал, что в юности учился в Москве, и попал по случаю в «элитный выпуск», и несколько лет проработал в сыске, после чего женился, поменял род деятельности, и переехал в Прагу. И в Москву не собирается в ближайшее время. Муравьев решил, что это ему подходит. Дубстеру, познакомившемуся к тому времени со всем криминальным миром Москвы (в делах их он не участвовал, они его больше не интересовали, но репейники так и остались ему «социально близки», он любил с ними тусоваться) понравилась предложенная Муравьевым авантюра. Так появились и паспорт и сертификат. Бывший псковский мент стал московским сыщиком. Вернулся к работе после нескольких лет перерыва. До Ганимеда он тоже был сыщиком – в Пскове. Необщительный кузен не оставил о себе много воспоминаний в Москве, знали его там поверхностно, даже коллеги. Те же коллеги признали его в Муравьеве его кузена. И стал Муравьев полноправным москвичом.
***
А теперь Муравьев искал Дубстера и двух женщин, и, возможно, кого-то из оставшихся ельников. Пусть Авдеевка и пустеет днем – но кто-то всегда остается, кто-то пострадал, кому-то нужна помощь. Он поморщился от абсурдности этой мысли. Если здесь и были у кого-то шансы выжить, то только у Чайковской и Прохановой, ведомых Дубстером.
Он вышел на пустырь и пошел по направлению к старому складу, где, как он помнил, был выход из тоннеля, сооруженного Дубстером-Рюриком – покровителем всех несчастных и презираемых жителей Авдеевки. Фиолетовый огонь остался позади. Сколько прошло времени с момента первого взрыва? По подсчетам Муравьева, спасаемые и спасатель должны были либо подползать к выходу, либо быть уже снаружи, сидеть, отдуваться. Если выжили. Дубстеру-то что. Дубстер действительно один раз, ради развлечения, ходил по льющейся потоком вулканической лаве. «Ну и как?» спросил его тогда Муравьев. «Хуйня, ничего особенного». Как его там не пришибло каким-нибудь камешком, вылетвшим из того же жерла – вот вопрос. А есть и другой вопрос – если на нас не действует окружающая среда, почему все-таки под тропическим солнцем темнеет кожа? Загару ведь положено защищать от каких-то там лучей, а нам это необязательно. Может, загар не только химическая, но и физическая реакция? Надо бы где-нибудь это посмотреть, что-то прочесть. Впрочем, наверняка как всегда – много умных слов и фраз, и финальный аккорд – «Причины понятны не до конца».
Он повернул за угол и увидел троицу – но вместо голого Дубстера на земле, привалившись к стенке склада, сидел одетый в тряпье Жимо. Девушки оказались те, которых Муравьев ожидал здесь увидеть.
При виде импозантного, убедительного голого мужчины Чайковская встрепенулась. И флегматичная Проханова тоже повернула к нему голову. А Жимо продолжал смотреть куда-то в пространство, мимо предметов.
– А где? … – спросил Муравьев.
Жимо повернул к нему голову. Муравьеву показалось, что он плачет. Также показалось, что он читает во взгляде Жимо то, что было – и видит Жимо, протискивающегося мимо балки и Дубстера, и слышит грохот, и балка оседает ниже и сдвигается, припечатывая Дубстера к стене. Еще ему показалось, что если бы Дубстер носил, к примеру, часы, или браслет, или цепочку какую-нибудь, то Жимо сейчас эту цепочку – или браслет, или часы – ему бы, Муравьеву, протянул. Но Дубстер презирал все украшения скопом, не был сентиментален ни с какой стороны. И памяти о себе в этом направлении не оставил никакой.
***
А было так:
Глеб, теперь дружественный, и даже не подозрительный, решил, что Муравьев имеет полное право знать о своей дочери все, что пожелает. Он, правда, думал, что Муравьев и так все знает. И решил, что дотошный Нил Дубинский (он продолжал считать, что Муравьев – именно Нил Дубинский) просто хочет подтверждений, сплетен, и так далее – отцам ведь все о своих дочерях интересно знать. Вот ведь и ему, Глебу, хочется знать о Чайковской решительно все, а не только то, о чем оповещают просвещенный мир демократические СМИ.
