***
А было так:
Глеб, теперь дружественный, и даже не подозрительный, решил, что Муравьев имеет полное право знать о своей дочери все, что пожелает. Он, правда, думал, что Муравьев и так все знает. И решил, что дотошный Нил Дубинский (он продолжал считать, что Муравьев – именно Нил Дубинский) просто хочет подтверждений, сплетен, и так далее – отцам ведь все о своих дочерях интересно знать. Вот ведь и ему, Глебу, хочется знать о Чайковской решительно все, а не только то, о чем оповещают просвещенный мир демократические СМИ.
– Кстати, – спросил дотошный Глеб дотошного лже-Дубстера, – как у тебя с размножением? Дети есть? В смысле – после Ганимеда?
– С обычными женщинами вроде не случалось, но не помню точно, – сообщил лже-Дубстер. – Отдельно от тела любая субстанция исчезает, не успевая выполнить свои функции. Так я предполагаю. Вот если бы мне найти бабу, которая такая же, как я, тогда всякое может быть.
– А ты, верующий, не боишься, что можешь таким образом зачать Антихриста?
– Не боюсь. Антихрист биологически ничем от обычных людей отличаться не должен.
– А вот, к примеру, Иисус Христос. Может, он был такой же, как ты?
– Сомнительно. По физическим данным Спаситель был обычный человек.
– Откуда тебе об этом знать?
– Так написано ж в Библии. И много раз подчеркивается.
Именно Глеб сообщил Муравьеву, что намечены свадьба и светский прием в родительском особняке. Особняк Муравьеву был известен до этого – красивое здание с французской крышей (и настоящей под этой углом стоящей крышей мансардой), Костомаровский переулок. Специально по этому случаю Муравьев взял напрокат хороший костюм. А приличные ботинки у него уже наличествовали. Он не разозлился, не впал в уныние, а алкоголь по понятным причинам на него не действовал. Но все-таки – «Витенька», «Витенька» – вот вам и Витенька! Что же это такое. Куда же это годится.
Оружие он решил с собой не брать – в кого там стрелять? – но диптих на всякий случай сунул в карман.
У входа в особняк стояла группа молодежи, трепались и курили. Муравьев прошел сквозь них. Дорогу ему загородил швейцар и спросил, нет ли у Муравьева пригласительного билета. Муравьев показал ему диптих. Швейцар усомнился в намерениях, но Муравьев положил ему руку на плечо возле шеи и сдавил так, что швейцар стал согласен на всё. Муравьев сделал серьезные глаза и велел швейцару молчать.
Помещения в особняке оказались роскошные, псведо-барочные, с хрусталем, коврами, картинами, обивкой, неожиданным роялем в неожиданном закутке, и многочисленными хорошо одетыми гостями. У многих гостей были приятные лица, без прыщей, волдырей, неровностей и «отличительных черт». Муравьев некоторое время слонялся по помещениям. Выпил, взяв с подноса официанта, бокал шампанского. Посмотрел вокруг, раздумывая, не набить ли кому-нибудь морду. И в конце концов набрел на ту, которую искал. Фату и шлейф она уже сняла, но осталась в белом платье – возможно, чтобы угодить либо жениху, либо родителям. А может просто каприз, с нее станется.
– Здравствуй, – сказал Муравьев.
Пиночет улыбнулась странной улыбкой. Не стеснительной, а какой-то отвлеченной, что ли. И отвлеченным же тоном ответила:
– Здравствуй. Как дела?
– Замужество – дело серьезное, – сообщил Муравьев, перефразируя шутку какого-то русского классика. – Тебе идет платьице. И туфельки замечательные. И маникюр просто прелесть.
– Не хами, капитан. Я надеюсь, ты не собираешься устраивать скандал.
– Нет, а что?
– Да так, ничего. Было бы скучно и пошло. Как принято у…
– Да, скука и пошлость характерны для моего сословия, – быстро согласился Муравьев. – Но может мы хотя бы подеремся? Ужасно хочется дать тебе в глаз.
– Ты ведь понятливый, а, капитан?
– Да. Наверное.
– Ты ведь понимаешь, что … хмм…
Она призадумалась. Муравьев пришел ей на помощь:
– Не бойся, говори, в моем сословии пошлость – повседневное дело. Говори – «Мы люди из разных кругов, мы друг другу не подходим, у нас нет будущего».
Она пожала плечами и притопнула. В туфельках, несмотря на их солидный размер, не получилось так эффектно, как в клогах.
А Муравьеву захотелось сказать – «Я люблю тебя». И еще захотелось найти ее мужа и испиздить. Вообще захотелось деятельности. Но любая деятельность в данном случае неминуемо привела бы к скандалу, а скандалы – пошлость, принятая в его сословии, и не принятая в сословии Пиночет. Также теплилась где-то надежда, что муж ей надоест со временем (а Муравьев терпелив по-ганимедски), и она сама его испиздит, и придет в один совершенно роскошный вечер на окраину, и найдет с кирариской сноровкой его квартиру, и постучится, и скажет – «Я твоя». Судя по взгляду – таким взглядом смотрят на прислугу – ничего этого не будет.
Да и не за этим пришел сюда Муравьев.
– Я всего лишь выполняю задание, – сказал он.
Она нахмурилась. Будто дворецкий объясняет ей, почему столовое серебро недостаточно начищено.
– Какое задание?
– Вы ведь мне, мадемуазель … простите, мадам … дали задание. По поводу родословной. Я задание выполнил, сведения получил. Вы действительно дочь родителей ваших, мадему … мадам. Скучно, не шибко романтично, но это так.
Наверное именно теперь и пригодился бы браслет, или часы, или цепочка. Вообще-то можно было догадаться, Муравьев. Ты ведь сыщик. На лицо явное сходство. Правда, Дубстер – светлый шатен. А дылда черная, как сапог. Греческая кровь, наследие крючконосой жопатой неуемной страстной наглой Юридиси Камбанеллис. Вот над чем генетикам следует поломать голову – но как они ее будут ломать? Нет данных, кроме голого факта – зачатие в каспе, скоротечная беременность с годичной задержкой – вот и все данные. Может, она такая же, как мы с Дубстером? Нет, пахнет ее кожа и сексуальная влага крепче. В нашем случае – моем и Дубстера – любой самый слабый одеколон забивает любые наши мгновенно исчезающие запахи.
Много отвлекающих факторов на Земле. На чем мы остановились? А, да, пригодилась бы цепочка. Нет. Не пригодилась бы. «Вот, это принадлежало вашему отцу. Он погиб, спасая людей». Нет. Не будем мстительны, не нужно без причины портить людям жизнь, зачем. Во-первых, сами испортят, умеют, а во-вторых – неблагородно это, нет в этом любви к ближнему. Только вот тоска, дамы и господа – да, это есть. Вот смотрю я сейчас на нее, а мне вовсе не хочется на нее смотреть, а хочется прикрыть глаза и гладить, гладить, ласкать. Что с этим делать? Ничего с этим не нужно делать. Нужно идти. Иди, сыщик.
– Спасибо, – сказала она.
