она не отделается, тем более – там полиция, и майор отлично запомнил ее в лицо. Обязательно спросят, почему она одна в моем экипаже, где я и куда она направляется. Значит, она поедет куда-то в другое место?
Как бы ни было мне тяжело, я сознавала, что должна буду обо всем рассказать мужу. То, что мне уже сообщил Филипп – про выстрелы, волка, крестьян, можно и опустить, но Летисия! Если бы она сейчас предстала перед моими глазами, я опустилась бы до того, что приказала ее немедленно выпороть.
Поленья прогорели. Филипп закрыл заслонку, закрыл дверцу, проверив, чтобы нигде не нападало незаметных глазу тлеющих угольков, и протянул мне мою доху.
– Ну, раз приказываете, миледи, – сказал он с некоторым сожалением. Да я и сама сознавала, что неправа.
Мое платье высохло, волосы тоже, доха, может, не до конца, но холод не кусал, был терпимый. Снег все мел и мел, снежинки не падали сразу, взлетали, мельтешили, и мало что было видно…
– Идти надо быстро, миледи, – напомнил Филипп. – Это вашей милости пока что тепло, не будете двигаться – замерзнете сразу.
Мы не успели далеко отойти, я оглянулась – Филипп потушил свечи, домик утопал в темноте, – и я подумала, что, будь я в лесу тогда не одна, я бы расхныкалась. Уже сейчас мне казалось, что мороз невыносим: по лицу текут слезы, а ноги не подчиняются, утопая выше колена в снегу. Останавливало меня то, что Филипп, как и все слуги, будет молча слушать мои стенания, возможно, поддакивая с мнимым сочувствием, но не сделает ничего. Только Летисия была другой.
Я сжала руки. Еще не озябшие. Стыдно сознаться, но я мечтала надавать ей пощечин и вышвырнуть в лес. Где бы она ни находилась сейчас, ее поступок непередаваемо мерзкий. И даже если бы в карете была не я, а только Филипп, все равно это низко и подло. Я думала, что знаю ее, но до этого дня полагала, что я и себя знаю, а вышло, что нет.
Филипп шел впереди, протаптывая дорогу и задавая мне темп. Опытный старый охотник, он не испытывал никаких затруднений – или не обнаруживал их передо мной и не оглядывался. Я подумала, что случится, если я вдруг отстану или же упаду и не сумею позвать на помощь. Ружье как влитое сидело у Филиппа на спине и придавало уверенности нам обоим, и ни зги не было видно за снегопадом. Я спросила, почему мы не выходим к дороге, и, не оборачиваясь, Филипп объяснил, что в лесу не так холодно. В самом деле, снег был покрыт коркой, но не такой крепкой наледью, как на тракте.
Внезапно Филипп остановился, замер, всматриваясь вперед. Я застыла в двух шагах от него. Зверь? Человек?
Все так же, ни слова ни говоря, словно забыв обо мне, Филипп начал стаскивать ружье со спины.
Снег вился перед глазами и не давал рассмотреть, что же там, впереди, что нам угрожает. Даже если бы я смогла выглянуть из-за плеча Филиппа, я не увидела бы ничего, а Филипп медленно поднял ружье и нацелил его отнюдь не на зверя. Дуло смотрело слишком высоко.
Я начала читать молитву. Как говорила моя мачеха: нет выхода – молись, но ее наставления я вспомнила только сейчас. И против воли мои губы растянула улыбка, предвестница истерики. Пока я была одна, я боролась. Сейчас я решила, что все зависит не от меня.
Грохнул выстрел. Меня обсыпало снегом, кажется, сорвалась шишка и больно ударила меня по спине, и я не успела опомниться, как Филипп указал рукой с зажатым в ней ружьем в сторону:
– Давайте-ка выбираться на дорогу, миледи, там тяжко идти, зато поспокойнее.
Я оценила сугробы, через которые нам предстояло пробраться, и недовольно нахмурилась, но Филипп не дал мне времени для размышлений. Для слуги подтолкнуть госпожу было почти что кощунством, оскорблением чести дамы – бесспорно, но он это сделал, и я беспомощно заморгала. Воспитание, полученное мною, было сильнее, чем все доводы разума и опасность, и пока я пыталась не утонуть в снегу, меня беспокоила мысль – стоит ли рассказать потом об этом.
Филипп сжалился. Он повесил ружье на спину, обошел меня прямо по сугробам и побрел впереди. Я оглянулась, конечно, надеясь рассмотреть нечто, преградившее нам путь, но за снегом не увидела даже темной тени.
Идти по тракту оказалось намного сложнее, чем по лесу, и я дважды упала, не удержавшись на льду.
– Ваша милость, сапожки ваши никуда не годятся, – издалека начал Филипп, стараясь смотреть в сторону усадьбы, а не на меня. – Позвольте, я понесу вас. Говорил же, миледи, так и будет, а вы мне не верили.
Я отказалась, но когда в третий раз упала и ударилась так, что на глаза навернулись слезы, махнула рукой. Ушибленное колено болело, и я боялась, что еще раз упаду и расшибусь намного сильнее.
Филипп был крестьянином, а не лордом. Манеры и такт были ему незнакомы. Он перекинул меня через плечо, как на крестьянских свадьбах таскали невест – до храма Ясных, а потом и обратно, причем, несмотря на все увещевания священников, искоренить это язычество не удавалось уже несколько веков. Но невестам и молодым женам доставались какие-нибудь минуты, а я висела так уже четверть часа, и голова у меня начала раскалываться.
Я говорила себе, что скоро я буду дома и все мучения и испытания кончатся. Филипп с деликатностью, на которую сложно было рассчитывать, прижимал к себе мои ноги, закутанные в полы дохи, и хотя бы ветер меня не донимал. Снег то стихал, то начинал идти пуще прежнего, и с моих волос слетали капли.
Когда я уже решила, что сознание начало меня покидать от прилива крови, Филипп опустил меня наземь.
– Усадьба, миледи, лучше вам здесь самой пройти, а то вдруг увидят.
Я представила себе лицо мужа, когда ему сообщат, что я вернулась. Он расценит это как непослушание и, может быть, не поверит Филиппу, потому что кто знает, кому больше послушен слуга, хозяину или хозяйке. Но к воротам я поспешила со всех ног, опередила Филиппа, который устал не меньше меня, и заколотила в них что есть силы:
– Откройте! Откройте мне! Немедленно! Кто там!
Мой муж, повар Алоиз, который, казалось, вообще не выходил никуда из кухни, Джаспер и тот мальчишка, чье имя я так и не узнала, Маркус, которого я сама бы где-нибудь заперла,
