хорошо.
Конечно.
Слово я держу. И Бекшеев это уже понял.
Анне выделили отдельную палату.
И охрану.
Я передала Бекшеева в цепкие руки Валерии Ефимовны, а сама вот к Анне заглянула. Она сидела на полу, раскладывая фантики. Перед ней высилась горка конфет. Анна раскручивала конфету, вытряхивала её на блюдце, а фантик, разгладив ладошкой, клала на пол.
Рядом лежала пара волкособов.
Правда, смотрели они не на Анну, но на Новинского, который устроился в углу. На табуреточке. Стоило ему шевельнуться, и волкособы начинали скалиться.
Беззвучно, но вполне выразительно.
- Доброго дня, - сказала я. Звери поднялись. – Лежать… вы тут что делаете?
- Посадили… присматривать. Есть сомнения… вероятность… - Новинский смахнул платком пот со лба. – Что девушка… может причинить себе вред.
Анна мурлыкала песню.
И остановилась.
Посмотрела на меня. Улыбнулась, прижав палец к губам. А я… я поняла.
- Не причинит, - говорю. – Идите. Пока я с ней побуду.
- Может, вы собачек себе заберете? А то…
Не нравился он им.
- Хорошие, - Анна обняла ближайшую и притянула к себе. Зверь быстро клыки убрал и, заскулив, попытался облизать её. – Хор-р-рошие…
- Во-первых, у меня уже есть одна. Во-вторых, не отдаст… идите на самом деле, я скажу, что отправила вас. А мы тут посидим… правда?
- Правда, - эхом отозвалась Анна.
Новинский явно маялся. С одной стороны, приказ начальства был однозначен, как подозреваю, с другой… вот устал он быть здесь.
- Уходите, - попросила я тихо. – С ней ничего не станется. Нам… поговорить надо.
В глазах её появилась знакомая белизна, пока в самых уголках. И наверняка, целители решат, что это болезнь. Волосы… отрастают. То ли седые, то ли белые, вобравшие туман с поляны. И кожа посветлела. Еще немного, тоже сделается белой-белой.
- Спасибо, - говорю той, что не смотрит, нет, но есть где-то там, за Анной. – Что… отпустила. Меня… их тоже… Тихоню, Бекшеева… Софью…
Она чуть склоняет голову.
И улыбается.
Понимает? Нет?
Второй пес подползает ближе.
- Хорошие, - говорит Анна, обнимая за шею. – У него еще были…
- Надо поехать и забрать.
- Не отпустят же.
- Я постараюсь договориться. Ты… помнишь?
Кивок.
Вздох.
- Твоя бабушка была из… её жриц, да?
О таком не стоит спрашивать.
- Давно-давно… мама не разрешала… а я как-то встретила её в городе. На ярмарке… и сразу узнала. Вот… как будто здесь, - Анна накрыла ладошкой грудь. – Что-то загорелось. И она меня узнала. И потом поехала к маме. Они говорили. Долго. Мама не хотела, но потом вдруг согласилась… в гости… в деревню. Сестер тоже привела, но бабушка… она сказала, что обычные, что я старшая, мне дар и достался.
Пальцы Анны перебирают жесткую собачью шерсть.
- У мамы был, знаю. Но мама от него отказалась. Никогда со мной не говорила. Я спрашивать начала, а она… сказала, что не хочет и не будет. Что я могу вовсе к бабушке переселиться. Но отец не позволил бы… Я не помню, сколько мне было, когда она привела меня на ту поляну… помню, что мне показалось, будто я… дома? Не знаю. В таком месте, где хорошо и спокойно. И бабушка сказала, что отдаст это место мне. Что должна была матери, но та ушла. Не захотела… со смертью. Почему люди бояться смерти?
- Потому что многим нравится жизнь.
Банальный ответ, но другого у меня нет.
- Она… рассказывала… немного…
- Я знаю еще меньше, - успокоила я Анну.
- Наш род всегда служил ей, но… люди… они боятся… думают, что мы приваживаем смерть к дому, к порогу… что… неправда это. Мы можем забрать жизнь, когда приходит час. Или раньше, чтобы избавить человека от мучений. И то, если дозволено, если… иногда муки, они за дело.
Я вспомнила Генриха и согласилась, что вот в данном конкретном случае точно за дело. А еще вспомнила старую кружку, из которой старуха пила воду, и что сожгли эту кружку в костре за деревней.
Не помогло.
- Поэтому бабушка твоя никому не говорила, кто она?
Кивок.
- Она обещала, что когда я войду в женский возраст, я… она приведет туда… я… смогу взять силу.
Только умерла раньше.
- Почему она…
Я замялась.
Чтобы та, которая служит Моране, не увидела? Не поняла? Не получила знака? Подсказки? Она ведь могла уйти. Собраться и…
Хотя…
Муж.
И другие дети, если были. И не свои, но все одно родные, связанные кровными узами. Предупредить всех? Или… Софья говорит, что своя судьба для неё всегда была закрыта. Может, и здесь так?
Или все же… уйти могла.
Но смерть в огне – страшная. Другое дело, если кто-то откроет путь и позволит душам уйти без боли? Могла уйти, но не переменить чужую судьбу? И потому осталась? Чтобы помочь?
Ответа не будет.
- Не знаю, - Анна покачала головой. – Тяжело думать, голова болит.
- Прости…
- Ничего.
В мою ладонь тычется влажный нос зверя и осторожно обнюхивает пальцы. Горячее дыхание отдает гнилью, но я касаюсь головы. И пес жмурится.
- Она сказала, что дар наш он… такой… хоть сокрыт, но люди все одно чуют. И одни пугаются, а других он манит, сводит с ума. И что матушка дар использовала, чтобы получить отца… но тут она ошиблась. Они любили друг друга…
- Любили, - соглашаюсь и глажу Анну по руке.
А вот ей не повезло.
Её дар очнулся, когда девушка… повзрослела? И удержал рядом с ней того, кому лучше бы убраться восвояси.
- Я плохо помню, что было… там было… все одно как в тумане. И голова…
- Это из-за воздействия на тебя. Один менталист. Другой…
А силы, чтобы защититься, не хватило. Не так уж много и могут они, отмеченные смертью. И Анна раскрывает дрожащую руку, трет ладошку о ладошку.
- Сейчас тоже… иногда будто во сне. И тогда… что я в городе бывала, торговала… с людьми говорила, это помню. Как мясо продавала – тоже… а потом возвращаюсь и пустота. Но ладно, вряд ли там что-то, что я хотела бы запоминать. Главное, теперь-то… почти все уже.
Закончилось.
- Твой брат… он…
- Умрет. Скоро, - Анна сказала об этом совершенно спокойно. – Так будет правильно.
Сглатываю, не зная, что ответить.
Что сама свернула бы поганцу шею? Или что ему пятнадцать
