До Куртиса вдруг дошло, зачем новоявленный жрец Тота–Гермеса вытягивал из него тексты восточных заклинаний.
– Зажигаю семь звезд Ковша!..
– Погружаю умы в океан Истины!..
Призрачное сияние поднималось над чашей.
И вдруг сами собой вспыхнули голубоватые свечи, поставленные перед изумленными членами гебдомады . Нервное волнение, несомненно владевшее Фростом, передалось всем. В полной тишине глаза жадно устремились на прыгающее перед химиком пламя.
– Каждый из семи – в каждом!..
– Все в одном!..
– Семья!..
В такт произносимым словам из–под пальцев Инги лилась, низвергалась, врывалась в мир рвущая сердца мелодия.
Но уже не «Персей», нет.
Нежная призрачная импровизация.
Не осталось больше ни тумана, ни головокружения.
Тревоги и усталости не осталось. Осыпалась шелуха условностей, несообразностей, нелепостей. Предметы, люди, их отношения и связи обрели истинные имена. Пришла ясность. Все стало возможным. Еще одно усилие и нужное Слово будет угадано! Единственное необходимое всем Слово. Призрачный ключ жизни. Еще секунду, долю секунды и оно будет угадано!
Но музыка оборвалась.
Дверь в нирвану захлопнулась.
Даже быстрей, чем до этого открылась.
Только странные голубоватые свечи, погаснув, еще источали тяжелый запах.
– Черт возьми, это невероятно! – выдохнул вслух Лаваль. – Кажется, Билл, ты нашел то, что мы все искали! Если завтра мы и впрямь выиграем у ривертаунцев…
Глава девятая. Дети– птицы
1
Куртис не любил столицу штата.
Машину он бросил прямо на улице, на какой–то шумной парковке.
Пусть заберет полиция, лишь бы убраться с магистрали, затеряться в закрытых кварталах. Тем более, что на всех выходах к площади митинговали юнцы. Куда ни пойдешь, везде раздавались голоса. Слишком визгливые, чтобы отнестись к ним с вниманием. Даже в холле у Тигра орал какой–то бородач. Сыр и помидоры лежали перед ним на куске загрунтованного и уже подсохшего полотна, пузатая бутылка опорожнена. «Долой глобальные системы!» Наверное, это был тост. Пришлось повысить голос:
– Он здесь?
– Полифем?
– Тигр стал Полифемом?
– Почему нет? – бородач угрожающе потянулся за бутылкой.
– Зачем тебе Полифем? – по широкой лестнице, пошатываясь, спустилась тоненькая фемина. Распущенные волосы падали на голые плечи, нечто вроде ночной рубашки совсем не укрывало ее. – Идем со мной. Я порочная.
– Верю, – кивнул Куртис.
На лестнице тоже сидели юнцы.
Не похоже, чтобы они сильно интересовались искусством. Впрочем, Тигр ничего такого и не требовал.
– Ты к Тигру?
– Разве не похоже?
Фемина пьяно обрадовалась:
– Он тебя вздует.
Куртис не успел спросить – почему?
Двустворчатая дверь в конце длинного коридора распахнулась.
– Если ко мне приходит женщина, я хочу видеть в ней женщину! Прежде всего женщину! Ничего больше! – разъяренный рык отражался от белых стен, резонировал со стеклом, почему–то поставленным у стены. – Джоконде нечего делать в моей мастерской. Джоконда уже написана.
– Сейчас он кого–то выбросит, – обрадовалась фемина.
Но в широком проеме дверей появился сам Херст – в шортах, в нелепой меховой безрукавке. Голые волосатые руки уперты в бока, свирепый взгляд обращен на нежданных гостей.
– Пауль, тебе не приходило в голову написать свой голос? – рассмеялся Куртис.
– Я работаю с трагическими сюжетами! – Херст уставился на фемину: – Что за нежить? Откуда это?
– Внизу у тебя целые лежбища такой нежити.
– Вот и пусть спускается! – манеры Херста не менялись. – Меня нет! Ни для кого! Убивай всех, кто этому не поверит, – крикнул он вслед облегченно припустившей по лестнице фемине. – Отпускаю наперед все твои грехи!
– Все–все?
Даже снизу фемина крикнула:
– Правда, все?
Херст выругался.
И потащил Куртиса в мастерскую.
Огромный зал со световым фонарем.
Огромные гипсовые и мраморные скульптуры. Заляпанная красками Фемида валялась на полу. Кто–то пытался зубилом сбить ей повязку с глаз. Сладко пахло красками и растворителем. Над большим мольбертом, покрытым небрежно брошенным покрывалом, небрежно, даже чуть криво висело полотно – групповой портрет «бэби–старз», занимающий почти полстены.
– Давай, Рон, давай! Сооруди что–нибудь из этих своих дурацких алкогольных диковинок! – Херст нетерпеливо потирал руки, задирал бороду, вышагивал важно, как учитель танцев. – Не думаю, что Анри часто нас вспоминал, но мы помянем беднягу. Я не раз ему говорил: живи правильно. Но Лаваль ни разу не поинтересовался, как это – правильно? И прожил жизнь как хотел. Некоторым это дается.
– Тебе не кажется, что в последнее время он страдал от одиночества?
– Анри и одиночество? – бесцеремонно рыкнул Тигр.
И пригубил коктейль:
– Распускать хвост ты еще не разучился!
И уставился на групповой портрет:
– Анри и одиночество? Кто–нибудь нарисовал самолет до того, как на нем полетели братья Райт?
Куртис не ответил.
Он тоже смотрел на полотно, занявшее полстены.
Он не любил эту работу Херста. Все вещи Тигра, даже наброски, восхищали его, но не эта. Зубастая маслина собирается объединить бэрдоккских гениев, но Херст этому противится, это точно. Противится всем силами. Иначе не исключил бы Дэйва Килби из общего круга «бэби–старз». Никогда этот групповой портрет не выставлялся. Несколько репродукций – вот все, что о нем знают.
– Не спрашивай!
Херст яростно плеснул из бокала в полотно.
Прозрачные капли попали на бледное лицо Фроста. Казалось, химик заплакал.
Плачущее божество… Тот–Гермес, направляющий Разум Вселенной… Гермес–Трисмегист со слезами… Саптапарма, один из семи первых… Капли ползли все ниже, ниже – прямо на лицо Инги, сидящей у ног Лаваля. Рядом должен бы находиться Дэйв Килби, он смахнул бы слезы с глаз Коринфской невесты.
Но Дэйва не было.
– Хочешь знать, почему он выпал из гнезда?
Куртис не ответил. Он боялся лишним словом окончательно взъярить Тигра.
– Да потому, что Дэйв всегда лез в центр. Рассуждал о лабиринтах, но стремился в центр. Не лабиринта, а компании. Куда я не пристраивал его на холсте, он все равно оказывался в центре.
– Но Анри тоже в центре.
Херст, прищурясь, уставился на полотно.
Куртису даже показалось, что Инга поежилась, а Патриция наоборот – подмигнула.
С Широкобедрой бы сталось. Херст умел подчеркнуть текущую красоту. На какой–то вечеринке он рычал: «Скинь с себя все это, Пат! Я не люблю тебя одетой! » Широкобедрая нашлась моментально. «О, Тигр, пиши с меня поэму . – И подмигнула, вгоняя каждое слово. – Чего молчишь? Ну где твой стих? – И опять подмигнула: Никак не осознаешь тему?.». И дождалась, когда ее мальчики торжествующе закончили: «Пиши о прелестях моих! » – «Зачем тебе эти обмылки?» – разъяренно зарычал Херст. Он всегда был готов заменить мальчиков, но Пат знала им цену.
