Ознакомительная версия.
Когда через пять минут меня сменяют подоспевшие реаниматологи с необходимым оборудованием для интубации и дефибриляции, я отхожу в сторону, — сыграв свою роль в этом представлении, я удаляюсь обдумать то, что увидел в глазах умирающего доктора.
Он был парашистаем, — рожденный им, он стал опытным и мудрым разрезателем. Смерть для него стала более реальна, чем жизнь, хоть он пытался думать иначе. Проводя много времени с мертвыми телами, он, сам того не заметив, уже давно перешагнул ту границу, что разделяет миры. И, хотя он не осознавал, что находится на границе земного и загробного мира, он давно видел то, что неподвластно другим.
И перед своей смертью, он вдруг увидел свою суть в моих глазах. Осознание того, что он Парашистай пришло к нему слишком поздно. Так же, он понял, кто я, и какова моя сущность в этом мире.
Иногда смерть открывает глаза умирающему человеку, позволяя увидеть невозможное.
В ординаторской я нахожу только Ларису, которая сидит на диване. После дежурства она, как правило, все утро ничего не делает, объясняя это усталостью. Но я знаю после утренней оперативки, что за всю ночь поступило только два больных, и она спала большую часть ночи.
— Что там за шум? — спрашивает она.
— Пытаются оживить пациента, которого вы приняли сегодня ночью, — отвечаю я, и, протянув историю болезни, добавляю, — советую переписать жалобы и анамнез, потому что вы не увидели острую сердечную недостаточность у больного, от которой он сейчас умер.
— Какая сердечная недостаточность! — восклицает Лариса. Вскочив с дивана и забыв о наигранной усталости, она хватает историю болезни.
Я отворачиваюсь и не слушаю бормотание о том, что она уверена в диагнозе на все сто процентов, а, когда она выскакивает из ординаторской, даже испытываю облегчение.
Как правило, жизнь закрывает глаза человеку, который не замечает очевидного.
Суматоха улеглась. Тело умершего доктора отправили в морг. Лариса, долго и многословно рассказав всем о том, как она принимала ночью больного, и что она не сомневалась в диагнозе, ушла домой раньше, отпросившись у заведующего отделением. Я обошел свои палаты с обходом. Те больные, которые болели — почувствовали себя значительно хуже после утренней смерти поступившего пациента, кто выздоравливал — просился у меня на выписку, объясняя мне, что дома и стены помогают выздоравливать, и даже мужчина с простатитом уже не лежал, отвернувшись к стене. Он сидел на своей кровати со странным выражением лица.
В ординаторской я слышу последнюю фразу Веры Александровны, которую она говорит достаточно громко:
— Это непростительная ошибка со стороны Ларисы. Просто недопустимо так халатно относиться к своим обязанностям!
Заведующий отделением Леонид Максимович, сидящий напротив неё за столом, поворачивается ко мне и спрашивает:
— Вы, Михаил Борисович, тоже так думаете?
— Я ничего не думаю, потому что об этом можно говорить только после вскрытия и патологоанатомического заключения. Может, Лариса была права, и мужчина умер от болевого шока на фоне перфорации язвы желудка. Пока мы этого не знаем, говорить о том, кто виноват, преждевременно.
Леонид Максимович, пожав плечами, говорит:
— Ладно, обсудим это завтра.
Он встает и уходит.
Вера Александровна, на лице которой блуждала довольная улыбка, смотрит на меня и говорит:
— Какая, к черту, перфорация? Почему вы её защищаете? И дураку понятно, что больной умер от острой сердечной недостаточности на фоне ишемической болезни сердца. Лариса поверхностно собрала анамнез и поленилась посмотреть больного ночью, поэтому и не поставила правильный диагноз.
Я, придвинув к себе клавиатуру и глядя на монитор, тихо говорю:
— Нет справедливых, земля отдана криводушным.
— Что вы сказали, Михаил Борисович? — спрашивает она.
— Вера Александровна, а ведь вы радуетесь тому, что Лариса ошиблась. Ваш коллега облажался, а вы довольно потираете руки. На лице у вас написано удовольствие оттого, что Лариса поставила неправильный диагноз, и уж, конечно же, вы, такой опытный профессионал, такого бы никогда не допустили в своей практике.
Я поворачиваюсь к собеседнице и смотрю в её глаза.
— Да что вы такое говорите?! — возмущенно реагирует она, отворачивая от меня довольное лицо.
— Да то и говорю, злобная вы моя, — ухмыляюсь я, — если бы это было в первый раз, я бы еще сомневался, но за те годы, что мы работаем вместе, я говорю то, в чем уверен.
Вера Александровна обиженно молчит, чему я только рад — мне надо оформить посмертный эпикриз. Доктор Мехряков несколько часов лежал в моей палате, значит, это моя обязанность.
Я смотрю на сухие строчки его паспортных данных. Ему было всего пятьдесят девять лет, из которых большую часть он был парашистаем. Что это дало ему? Как он прошел по жизни, зная о смерти практически все, и сталкиваясь с ней ежедневно? Как он воспринимал человеческое тело, — как кусок мертвой ткани или как вместилище души, которая покинула его?
Я печатаю посмертный эпикриз и вспоминаю его глаза. Я увидел в них много, даже больше, чем мне хотелось бы. В бездонном омуте его глаз проскользнуло уходящее сознание, в котором хранилось все — и добро, которое он всю жизнь пытался сделать, и зло, что делалось само собой. Именно сознание парашистая толкнуло его на пятом курсе медицинского института пойти в патологоанатомы, хотя его друзья и будущая жена удивлялись его выбору.
Он думал по-другому, и скрывал это.
Он жил странно и сам этого до конца не понимал.
Но смерть все расставила на свои места — в последние часы жизни он очень сильно хотел умереть, сделав все, чтобы его не вытащили с того света.
Когда жизнь прочно переплетается со смертью, нет ничего удивительного в том, что последняя торжествует в сознании человека.
Я помню, как слезы текли по моему лицу, когда я смотрел на лежащее в ванной тело. Беззащитное в своей обнаженности, и ослепительно прекрасное на фоне белизны ложа. Безмятежно-спокойное лицо с закрытыми глазами, что к лучшему — мне совсем не хочется смотреть в бездну её глаз. Я не уверен, что увижу там, то, что мне хотелось бы увидеть.
Поправив спутавшиеся волосы, я печально улыбнулся — впереди долгая разлука, ведь только Тростниковые Поля вновь соединят нас, — и закрыл дверь в кладовку. Мне надо делать дело.
Я знал, где взять необходимую мне жидкость, чтобы сохранить тело. Всего то, нужно поехать, взять её в достаточном количестве, чтобы заполнить ванну, и привезти сюда. Пустяки для человека, когда цель у него грандиозна, и любые препятствия ничтожны по сути своей.
Ознакомительная версия.
