Хранение маркировочного штампа у зав. складом или другого лица, материально ответственного за сохранность белья, категорически запрещается. Ответственность за нарушение этого пункта инструкции несет персонально руководитель учреждения.
Зав. складом несет ответственность за нахождение на складе белья без штампа учреждения или с неясным (смытым) штампом…»
— Опять застыл, вот скаженный. Может голова кружится, так ты скажи, я что — изверг, если кружится, то лягай, лягай, я ужо скажу сестричке, что еще не ходячий.
Опять эта назойливая… Кто? Нянечка, наверное.
— Да встану я, встану. Только как я босяком пойду?
— Так вона же тапочки, вона — под койкой.
Нашариваю ногой раздолбанные тапочки со сплющенным задником. С трудом надеваю, встаю.
— Халат надень, — говорит санитарка (о, вспомнил), — не май месяц.
На спинке кровати действительно висит коричневый халат из байки. Надеваю, просовывая руки в рукава поочередно. Удивляюсь отсутствию боли в суставах. Раньше, помнится, не мог так запросто вывертывать руки, даже рубаху и то с помощником надевал, с метапелет. А что это за слово такое не русское — метапелет? Представление не имею. Что вообще с моей памятью? Или я как в анекдоте: там помню, тут не помню. "Суд помню, как шлем брали помню, в середине отрезало!" Хотелось бы знать, откуда эта фраза в моей бестолковке? Ладно, дойду до врача — узнаю, а то эта нянечка уже терпение потеряла.
В процедурной мне впиндячили в жопу здоровенный укол. Шприц стеклянный в металлической коробочке (память подсказывает: стерилизатор), а раствор сестра набирала из махонькой бутылочки (пенициллиновой), да и поставили мне, кажется, укол пенициллина. Чем же я, мать его, болен? И что с моей памятью? Она подсказывает, что шприцы такие — анахронизм и что существуют более современные антибиотики, которые не надо колоть. И тем более колоть каждые четыре часа — как рапортует мне собственная задница. Значит, я тут не первый день. И чем-то болен.
— Как бы мне врача повидать, сестричка?
— Завтра на обходе повидаешь. Ты уже задолбал каждый день до врача проситься, что ему дел других нету с тобой — голова отбитая память восстанавливать.
— А что, я давно тут?
— Неделя. И каждое утро заново это спрашиваешь. Амнезия у тебя. И крупозное воспаление легких. Тебе второй день, как вставать разрешили. А доставили без документов, на улице в снегу подобрали. И ты не помнишь своего имени, ничего не помнишь. Так что иди в кровать, психиатр должен на неделе заглянуть, посмотрит тебя, может поможет чем.
Иду в кровать. Тем более, что слабость в теле, в ногах чувствуется. И грудь болит, что наверное естественно при таком воспалении. Как его? А, про круп что-то читал, так у детей горло распухает. Еще, вроде, ложный круп бывает. Тогда герой протыкает перочинным ножиком гортань и вставляет соломинку. И ребенок начинает дышать. А врачи скорой помощи благодарят героя за смелость. «Вы спасли малышу жизнь!» — говорят они, укладывая больного на носилки… Что-то меня опять не туда понесло. Во, крупозная пневмония — это обширное легочное воспаление, которое нередко переходит и на плевру, оболочку, покрывающую каждое легкое. Это что ж, я врач что ли, раз такое помню? А хорошо, если врач. В СССР врачам почет и уважение. Говорят, на скорой помощи они хорошо зарабатывают. Кто говорит? Хер его знает.
Лежу в кровати, накрывшись тощим одеялком. Холодно, однако. Или это меня морозит, температура повысилась. Сел, содрал с ножной спинки халат, накинул его поверх одеяла. Слабо удивился отсутствию боли в спине. Был твердая уверенность, что так изогнуться я просто не в состоянии. Впрочем — температура. В глазах все плывет, голова пухнет, надувается. Какие-то тени качаются, сквозь сомкнутые веки вижу вспышки и качание теней. Поднимаю тяжеленную руку, прикрываю глаза поверх век. Вспышки продолжаются, защититься от мерцания невозможно. Становится трудно дышать. Ну — да, закрыт одеялом и халатом с головой, надышал в калачик свернувшегося тела. Приоткрываю щелочку, оттуда буквально режет холодным воздухом. Постанывая пытаюсь еще больше свернуться, чтоб не упускать ни крошки тепла. Слышу металлический стук перестук. Кровать ходит ходуном на хлипких ножках. Это меня знобит, трясет! И кто-то сдирает байковое укрытие, полосуя меня струями ледяного воздуха.
— Эко тебе колотит, на-ка выпей. — Санитарка подносит к мои губам ладонь и буквально впихивает таблетки в безвольный рот. — Теперь запей, запей. — Вода проваливается в бездну пересохшей глотки. — Ну спи, попробуй заснуть, сейчас полегчает. Это таллин с аспирином и снотворное, вот пропотеешь, я тебе белье новое принесу и все будет хорошо.
Сестра видимо свалила, потому что я опять ухожу в полудремотное состояние. Но без теней и вспышек. Как-то спокойней стало. От таблеток или от участия, но спокойней. И чудится мне, что иду по Москве в мороз. Вечер, метет по низу легкая пурга, мерзнут ноги в теплых ботинках «прощай молодость». Черные, с резиновой подошвой и войлочным верхом на молнии. Промокавшие сразу, как только ты попадал под мокрый снег или заходил в троллейбус-автобус и немного потоптался в жидкой каше под ногами. Зато стоят всего четыре рубля.
…Я иду по ночной Москве, постепенно восстанавливая хорошее настроение. Впрочем, хорошим его называть не вполне правильно. Это, скорей, было настроение безразличия, равнодушного покоя. Грубость сержанта, вышвырнувшего меня с вокзала, когда я так удобно устроился в зале ожидания на великолепном сидении у телевизора, чуток вывела меня из этого размеренного состояния, адреналин, наверное, непрошеной дозой поступил в кровь. Сейчас он рассосался.
Хорошо жить, не загадывая дальше, чем на пару часов вперед! Зато — свобода. Никаких тебе забот, всероссийский БОМЖ Вовка Верт! Это, когда мы с женой работали в многотиражке, она учинила такую подпись под фоткой. На фотографии шофер, утирающий руки ветошью, и подпись: “Никаких тебе забот, шофер 7-го АТП, Петр Зайцев”. Там должно было быть предварительное разъяснение, что Зайцев произвел полную техническую подготовку автомобиля и теперь на трассе у него не будет проблем. Но абзац по непонятной причине выпал, а оставшийся производил предсказуемое впечатление.
Я дотопал все-таки до “Баррикад”. Около метро проблескивал луноход, поэтому я вывернул на Столярный переулок, перешел на противоположный от бани, где проходу не было от крутых иномарок, тротуар и, миновав училище, нырнул в ближайший дом. Первый подъезд был под кодом, второй — тоже, но в третьем интеллигентные жильцы уже выдернули из замка электронную начинку, дверь была приоткрыта.
Люблю дома сталинской постройки. Подъезды широкие, с площадками и настоящими объемными батареями на каждой. И даже, перед чердаком предусмотрена площадка, где я, естественно, и обосновался, прислонившись к жаркому чугуну спиной. Между ног я уместил газетку, аккуратно разложил припасы, но пришлось встать: без запивки, да еще в расслабленной позе, до сих пор не научился пить не разбавленный одеколон.
Кроме того, следовало приготовить горячую закуску. Холодная закуска — удел извозчиков, настоящие интеллигенты используют только горячую. Вряд ли стоит доказывать, что аббревиатура БИЧ свидетельствует о моей интеллигентности, пусть и бывшей.
Стакан у каждого, уважающего себя бродяги, как пистолет у Лимонадного Джо, — всегда наготове. А у меня — так целых два: стограммовая стопка для спиртосодержащих суррогатиков и обыкновенный, для благородных напитков; в который я тотчас набухал пиво.
Одеколон в пищеводе не застрял, прокатился вонючим комом, подталкиваемый в тройную спину горьковатым шаром “Балтики-6”. Не знаю, возможно никаких комков и шаров там и не было, в физиологии пищеварения я — меньше, чем дилетант, но ощущения были именно такие — как от вонючего, огненного комка и благословенно горьковатого шара.
