– Позавчера, – повторил Антон, – в два часа пополудни, здесь, возле третьей – вон той – колонны, стояла девушка…
Манну пришлось повторить фразу.
– Девушка, – задумался Эшер. – Позавчера? Когда на площади была благотворительная распродажа рукоделий?
– Верно, – подал голос священник. – Начали в десять и торговали часов до четырех.
– Нет, – отрезал Эшер. – Никого здесь не было. Я был один.
«Ты ждал иного ответа? – подумал Антон. – Конечно, не было. Как не было убийства художника в церкви святого Юлиана, не было выстрела в домике матушки Кузе»…
– Девушка… – задумчиво продолжал Эшер, глядя не в глаза Манну, а на носки его туфель. – Невысокая, волосы светлые, ниже плеч, с челкой такой… треугольником. Глаза… серые, кажется. Лицо немного вытянутое, а рот маленький… Немного похожа на молочницу, что на картине Вермеера.
Антон поразился точности словесного портрета.
– Значит, ты ее все же видел? – спросил Манн.
– Откуда ты знаешь, что мы именно об этой девушке говорим? – одновременно задал вопрос Антон.
– Действительно, – Манну пришлось повторить вопрос, и от себя он добавил: – Я тебе ее не описывал.
Эшер почесал в затылке, будто сельский парень, у которого спросили, будет ли он в пятницу танцевать на свадьбе. Он по-прежнему смотрел на носки туфель Манна, Антон не видел его взгляда, да и выражения лица не мог разглядеть, потому что смотрел на Эшера в профиль. Однако работа мысли или чего-то, заменявшего мысль в подсознании этого человека, почему-то ощущалась даже на расстоянии, как напряжение то ли воздуха, то ли физических сил, электромагнитных или иных, отчего начала болеть голова… Нет, подумал Антон, не болеть, а вдавливаться в какую-то физическую среду, будто в пластилин, оставляя в ней отпечаток собственного присутствия.
– Вы спросили об этой девушке, – произнес, наконец, Эшер, справившись с мыслительными проблемами.
– Эшер, – подал голос пастор, – практически не покидает пределов церкви, здесь его келья, здесь он проводит все время. В последний раз он выходил зимой, у него разболелся зуб, и я повел парня к дантисту.
Эшер выслушал слова пастора, никак на них не отреагировав, но Антону почему-то показалось, что юноша с ними не согласен.
– Здесь, – сказал Манн. – Что она делала?
– Шла, – не задумываясь, ответил Эшер. – Она шла от двери, оттуда, к алтарю, вот сюда.
– А потом?
– К ней подошел мужчина, подал руку, и они сели на вторую скамью справа.
– Можешь описать мужчину?
– Высокий, светлые длинные волосы на пробор, немолод, лет пятьдесят, может, больше, чуть сутулится, лицо широкое, но с мелкими чертами, руки длинные…
Антон и Манн переглянулись. Манн едва заметно кивнул. Ван Барстен?
– Потом я ее больше не видел.
– В церкви были еще люди?
– Конечно. Много.
– Была служба?
– Да. Обедня.
– Если ты помнишь, какой псалом мы читали тогда… – пастор решил внести свою лепту в процесс расследования.
– Сто тридцатый, – уверенно проговорил Эшер. – О кошке, вступающей во врата Рая.
– Гм… – пастор быстро высчитал в уме. – Значит, это было в прошлый понедельник. Или в декабре, но, видимо, такое предположение слишком…
– В прошлый понедельник? – с вопросительной интонацией проговорил Манн, глядя на Эшера и надеясь, что тот подтвердит дату хотя вы кивком. Никакой реакции.
Эшер не сочинял, это было очевидно. Эсти была в церкви четыре дня назад и встречалась здесь с художником.
– Когда они шли по залу на свое место… – начал Манн.
– Это не было их место, – с раздражением заявил Эшер. – Это место фрекен Шараваль, но в тот день фрекен Шараваль не пришла, место осталось свободным, и они его заняли.
– То есть, – уточнил Манн, – ни раньше, ни позже Эсти… эта девушка в церковь не приходила, ведь если бы она пришла опять, ты обратил бы на нее внимание?
Если у Эшера фотографическая память, и если он хотел запомнить.
– Не знаю. Тот раз я помню.
– Потом, после службы… ты видел девушку и мужчину?
– Нет, – Эшер дернул головой, отчего она опять, подобно большому шару, перекатилась по плечам. – Я ушел, мне нужно было подготовиться к уборке.
– Спасибо, – сказал Манн и, повернувшись к пастору, повторил: – Спасибо.
Пастор кивнул Эшеру, и парень, повернувшись вокруг оси, будто солдат на плацу, удалился чуть ли не строевым шагом. Скрипнула и хлопнула дверь.
– У вас есть еще вопросы? – сухо спросил пастор. То ли ему не понравилось, как Манн разговаривал с его подопечным, то ли он вдруг куда-то заторопился.
– Нет, преподобный, спасибо вам за помощь, всего хорошего вам и вашей пастве, – Манн говорил, отступая к двери и заставляя отступать Антона, у которого на языке все еще вертелся вопрос, не заданный в самом начале.
На площади перед церковью стояла группа туристов – французы, похоже. Девушка-гид, показывая рукой на колокольню, рассказывала об архитектурном и историческом значении божьего храма.
Манн увлек Антона в тень, где у стены церкви стояла длинная деревянная скамья. Они сели, прислонившись к холодному камню. Детектив молчал, глядя вверх, на причудливой формы облака, будто нарисованные или прилепленные к небу невидимым скотчем – настолько они были неподвижны.
– Странно… – тихо проговорил Антон. – То есть, обстановка странная. И этот Эшер. Я помню, что он там был, но… даже как выглядел, вспомнить не могу. Может, если бы с самого начала не сбилось… Странно. Будто уравнение… знаю решение, но именно знаю, как абстракцию… а сам ход решения, как что куда преобразовывалось…
Манн положил ногу на ногу.
– Вспоминаю комнату, – продолжал Антон. – Длинная и довольно узкая, как пенал. Несколько окон по обеим сторонам, но справа они прикрыты занавесками, а слева открыты, и видно что-то, чего я не понимаю: серое, похоже на грозовую тучу… Небо, наверно, скоро дождь? В комнате два дивана, по той стороне, где занавески… журнальный столик… два кресла… на столике стопка журналов… попробую вспомнить…
Манн сцепил ладони на коленях и перевел взгляд на фронтон церкви.
– Глянцевые журналы, яркие обложки… То, что я вспоминаю, не всегда бывает в цвете, я забыл об этом сказать – иногда вижу черно-белые картинки и никак, сколько ни стараюсь, не могу припомнить, какого, скажем, цвета была машина или… Цветные журналы, я пытаюсь рассмотреть внимательнее… Вы пробовали, что-то вспоминая, рассмотреть детали? Обычно не получается. Помню военный парад в детстве, еще в Союзе, я был совсем маленький, отец брал меня с собой на парад девятого мая. Я сидел у него на плечах, иначе не видел бы ничего, по проспекту шла военная техника, я часто вспоминал танки, почему-то танки особенно запомнились, наверно, от них было больше всего шума, запоминается ведь не только изображение, но и звук, и чем он громче… и запахи еще, но запахи мне тогда были не интересны… Да, я хочу сказать, что потом часто пытался, вспоминая, увидеть лица танкистов, выглядывавших из люков, или надписи на бортах, я тогда не умел еще читать, и буквы для меня были всего лишь загогулинами, вот я и пытался точно вспомнить их расположение и прочитать – много лет спустя, – что было написано на броне. Не получилось ни разу. Я так и вспоминал загогулины – странное ощущение, я точно помнил расположение линий, уверен, что точно, но все равно линии в буквы не складывались и, как тогда, оставались непонятными. Я много думал: это чисто психологический эффект или так устроена память – если я чего-то не знал тогда, то, даже зная это теперь, не смогу использовать свое знание, чтобы вспомнить… Простите, Тиль, я слишком много говорю… Нет, не могу рассмотреть, что это за журналы, но почему, тоже странно, я же понимаю, что мои дежа вю – не обычная память, я не свою жизнь вспоминаю… то есть, свою, конечно… Но это все-таки другая память, и я думал…
