Верн поморщился.
— Скажи мне, что не смотришь на нее через окуляр оптического прицела.
— Не смотрю. Разумеется, не смотрю. Просто говорю.
— А «СИГ-550» при тебе? — спросил Верн.
— Конечно. Входит в базовый набор снаряжения. Никогда не знаешь, а вдруг понадобится.
— И где сейчас твоя снайперская винтовка, Бобби?
— Расслабься. В багажном отделении «Ровера». Завернута в одеяло.
— Мы — не киллеры, Бобби.
— Я знаю, что не киллеры. Я знаю, Верн. Я лучше тебя знаю, кто мы. Расслабься.
— В любом случае, никто не хочет ее смерти.
— Всегда найдется кто-то, кто хочет смерти кого-то, Верн. Готов спорить, человек сто хотели бы, чтобы ты умер.
— А сколько человек хотели бы, чтобы умер ты, Бобби?
— Наверное, тысяча, — в голосе Онионса определенно слышались нотки гордости.
— От тебя требовалось только следить за ней и дать знать, если она поедет домой.
— Именно этим я и занимаюсь, Верн. Сейчас она на вершине холма со своими собаками, и ее силуэт четко виден на фоне неба.
— Я закончил. Уеду, как только отключу связь. Так что и тебе больше незачем следить за ней.
— Я не против. Тем более что работаю на тебя лишь до встречи с бумажником.
— Бумажником? Каким бумажником?
— Так я называю клиента. Я называю клиента бумажником.
— Я называю его клиентом.
— Этим ты меня не удивил, Верн. А как ты называешь объект наблюдения вроде этой женщины?
— Я называю ее объектом, целью, птичкой.
— Все это так старо, — пренебрежительно бросил Бобби. — В наши дни объект наблюдения зовется обезьяной.
— Почему? — удивился Верн.
— Потому что юрский период уже закончился, Верн.
— Тебе — двадцать четыре, мне — только тридцать девять.
— Пятнадцать лет, Верн. Это много. Все так быстро меняется. Ты по-прежнему хочешь встретиться в половине третьего, прежде чем мы поедем на встречу с бумажником?
— Да. В половине третьего.
— В том месте, где и договаривались?
— Да. В том месте, где и договаривались. В половине третьего. Послушай, Бобби…
— Что?
— Если человек — говнюк, как его нынче называют?
— Я думаю, говнюк — слово на все времена. Увидимся в половине третьего.
Верн разорвал связь, оглядел веселенькую желто-белую кухню. Уходить определенно не хотелось. Эми Когленд, она же Эми Редуинг, жила тут очень неплохо.
Заперев за собой дверь, Верн направился к ржавому «Шевроле», держа в руке мешок с добычей. Чувствовал себя старым и никому не нужным.
Но, когда уезжал, мысли его переключились на Вона Лонгвуда, на летающий автомобиль из «Второй жизни», и настроение начало улучшаться.
Полдюжины морских чаек падают с неба, пронзительно кричат, рассаживаясь на верхних ветках мексиканской сосны, замолкают, похоже, одновременно заметив опасность, и тут же взлетают в неистовом хлопанье крыльев.
Потревоженная чайками, а может, сама по себе, девятидюймовая шишка срывается вниз и приземляется на одеяло рядом с Лунной девушкой.
Она не реагирует на крики чаек, на хлопанье крыльев, на падение шишки. Продолжает неспешно красить ногти.
— Ненавижу чаек, — через какое-то время разлепляет губы.
— Скоро уедем в пустыню, — обещает Харроу.
— Туда, где очень жарко.
— Палм-Дезерт или Ранчо-Мираж.
— И никакого прибоя.
— Никаких чаек, — поддакивает он.
— Только жаркое, безмолвное солнце.
— А ночью — освещенный луной песок.
— Я надеюсь, небо там белое.
— Ты говоришь про небо над пустыней? — спрашивает он.
— Иногда оно почти белое.
— Это в августе.
— Белое, словно кость. Я видела.
— На большой высоте, как в Санта-Фе.
— Белое, словно кость.
— Как захочешь, так и будет.
— Мы поедем от огня к огню.
Он не понимает, поэтому ждет продолжения.
Она заканчивает красить последний ноготь. Наворачивает крышку с кисточкой на флакон с пурпурным лаком.
Вскидывает голову, длинные волосы колышутся за плечами, голые груди стоят.
Далеко в море один корабль плывет на север, второй — на юг.
Когда один перекрывает другой, возникает ощущение, что тот ушел на дно.
Такая ассоциация не возникла бы у него до встречи с Лунной девушкой.
Со временем все корабли тонут или их пускают на металлолом. Со временем все становится ничем. Прекращение существования — конечный итог всего существующего.
Так почему не может прекратиться существование чего-то конкретного, скажем, корабля или человека, в любой момент, безо всякой на то причины?
— Мы сожжем их всех, — говорит она.
— Если ты этого хочешь.
— Завтра вечером.
— Если они приедут сюда.
— Они приедут. Сожжем их до костей.
— Хорошо.
— Сожжем их, а потом отправимся в пустыню. От огня к огню.
— Когда ты говоришь, что мы сожжем их всех… — начинает Харроу.
— Да. Ее тоже.
— Я подумал, еще будет время…
— Ее следовало сжечь десятью годами раньше.
— После пожара… — Лунная девушка встречается с ним взглядом. — …кто отсюда уедет? — заканчивает он вопрос.
— Я, — отвечает она. — И ты. Вместе.
Он думает, что говорит она искренне, не кривит душой. Но тем не менее понимает, что должен быть начеку.
— Белое небо, давящее на плоский белый песок, — говорит она. — Вся эта жара.
Он наблюдает, как Лунная девушка дует на ногти. Потом спрашивает:
— Ты ее кормил?
— Теперь это пустая трата еды.
— Она должна быть в хорошей форме.
— Почему?
— Он захочет увидеть ее.
— Чтобы заманить его.
— Да.
— Тогда мы ее покормим.
Он начинает подниматься.
— Когда у меня высохнут ногти, — добавляет она.
Харроу вновь усаживается на траву, наблюдает, как Лунная девушка дует на ногти.
Через какое-то время переводит взгляд на море. Солнце так серебрит его, что поверхность кажется чуть ли не белой.
Он не может найти ни одного корабля, ни плывущего на север, ни — на юг. Возможно, они спрятались в солнечном блеске.
«Лендровер» отбыл, когда Эми и собаки еще оставались на лугу. Потом она поехала на встречу в собачий приют на юге округа, и ее уже никто не сопровождал.
— И что все это означает? — спросила она собак, но они понятия не имели.
По приезде в приют Эми оставила своих деток в машине, только опустила все стекла на дюйм, чтобы обеспечить циркуляцию воздуха.
Ни Фред, ни Этель, ни Никки не выразили желания сопроводить ее. Собаки понимали, где находятся. И выглядели подавленными.
