развел руки и потешно прихлопнул себя по свисающим бокам.
– Так ты, что, Евгений Геннадьич, и впрямь ничего не понял? – милицейский усмехнулся, снисходительно глядя в лицо собеседнику уже как равному.
Копылов недовольно передернулся, но вопросительно молчал.
– Да хер он свой положил на твою советскую родину, на свой комсомол, на Ленина и заодно на твой коммунизм! Думаю, что он спит и видит, как из этой советской родины свалить! А чего ему тут делать, с его-то хваткой и мозгами? Прозябать в серости или в лагерь садиться за желание жить по-человечески? Вот и сорвался он на тебя за этот твой кидняк с этой квартирой. А заодно и на меня, пропади он пропадом, этот гадёныш! Кто бы мне рассказал про такое, не поверил бы! Меня, самого Герасина, какой-то щенок, сопливый летёха какой-то, да так вот сломал! Сука!!! – Петр Захарыч шмякнул кулаком о ладонь, – Но каков мерзавец, а?! Нет, Евгений Геннадьевич, не пацан он! Я бы этого Корнеева, чтоб он провалился, с великой радостью начальником розыска к себе взял! Да вот только кадры не пропустят. Слишком уж молод этот п#здюк.
Копылов удивленно смотрел на Герасина. Ему было совсем непонятно, осуждает тот или оправдывает этого несоветского мерзавца Корнеева. Да, что там! Очень даже понятно! Евгений Геннадьевич и сам давно уже знал невеликую цену тем лозунгам, которые висели на каждом углу и которые он сам провозглашал трудящимся. И в которые не верил уже давно. Но сейчас перед ним был подполковник советской милиции! Перед ним был начальник РОВД и коммунист!
– И, вот еще что, ты скажи этому мудиле, – подполковник, не оборачиваясь, показал большим пальцем себе за плечо в сторону сидящего в машине облпотребсоюзовца, Герасин, – Доходчиво ему скажи. Если его недоносок в камеру попадет, то его в первую же ночь опустят. Мало того, что статья совсем плохая, так он еще сам по себе духом хлипкий. Точно опустят! И тут даже я ничем не помогу.
– Как это опустят? Что ты имеешь в виду, Петр Захарыч? – забеспокоился Копылов, явно не понимая уголовно-ментовской фени.
Младший Гудошников, он, хоть и натворил бед, но все-таки был сыном его давнего и очень выгодного сотоварища.
– Как, как! Да очень просто! Насуют блатные ему херов во все дыхательно-пихательные отверстия и будет он штатной Машкой на все восемь лет. По его букету, меньше восьми ему точно не дадут, – Герасин выражений не выбирал. Да и к тому же было заметно, что обоих Гудошниковых ему совсем не жалко.
Копылов стоял и растерянно моргал глазами, а Герасин, не прощаясь, пошел к своей машине. Все также, не обернувшись, он сел за руль и уехал.
Придя в себя, Евгений Геннадьевич забрался назад в «Волгу». Маявшийся там Гудошников опять что-то заканючил о своей квартире и о подлом менте Корнееве, погрязшем в алчности и стяжательстве.
– Рот закрой, ничтожество! Ты сделаешь все, как он сказал! Потребует оставить мебель – оставишь! И полы вымоешь, если он захочет. Сам! Лично! Ты понял меня? – от внезапно вспыхнувшей ярости Копылова Илья Михайлович Гудошников едва не обмочил штаны. Таким он своего старшего товарища еще ни разу не видел.
А Евгений Геннадьевич Копылов уже полностью взял себя в руки и опять был тем самым Копыловым, от гнева которого покрывались холодным потом городские начальники. Повидавшие на своем веку всякие виды и мало чего боявшиеся.
– Понял, – вдруг севшим голосом просипел проблемный спонсор, – Но, Женя, где мы с семьей жить будем? – Гудошников жалобно скривил испуганное лицо.
– Где хочешь. У твоих родителей трехкомнатная квартира, вот к ним и поезжайте. Пусть потеснятся, им на двоих слишком жирно. Как все обычные советские люди поживете. Или тебе родного сына совсем не жалко? – зло прищурившись, поинтересовался шурин, – Тогда суши ему сухари.
– Сергей! – приоткрыв дверь, крикнул он стоявшему в стороне водителю, – Поехали!
Полянцева
Прямо из райотдела я поехал к Пашке Тимченко в милицейскую общагу. Хотя, собственно, почему это к Пашке, я к себе поехал. Я ведь там не только прописан, но и койка моя там стоит. На удивление, Тимченко был дома. Если, конечно, казенное общежитие можно назвать домом.
Павел лежал на своей кровати и читал какую-то юридическую книжку. Увидев меня, он радостно заулыбался и, вскочив, кинулся пожимать мне руку. Паша остался таким же, каким я его помнил с празднования двадцать третьего февраля.
– Здорово Серега! Молодец, что зашел! – было видно, что он и вправду рад.
– А ты чего тут один как бирюк? Девушку бы пригласил, условия вроде бы позволяют, – я жизнерадостно обвел взглядом убогий интерьер комнаты, – Как у тебя со Злочевской дела? Предложение уже сделал? – вспомнил я тот злосчастный праздничный вечер и то, как Тимченко обхаживал мою бывшую пассию. Вернее, бывшую пассию моего телоносителя.
Лучше бы я молчал на тему Аньки. Тимченко моментально потемнел лицом.
– Бросила она меня. Давно уже, – он подошел к столу, отхлебнул из эмалированного зеленого чайника, – А ты ее видишь? Она же в вашей районной прокуратуре работает? – Павлик вцепился в меня взглядом.
– Редко, всего два раза мельком встретились, когда в прокуратуру заходил.
По ходу, Пашка к Злочевской так и не охладел. Может, это и есть любовь?
Надо менять тему разговора, пришел-то я не про Злочевскую узнавать, а про Полянцеву. Которая после распределения теперь трудится на ниве нотариата. Это я узнал от нее самой во время застолья, благо, сидели мы рядом. А еще я тогда понял, что небезразличен этой строгой девушке в очках. И уже давно небезразличен. Еще со времен совместной учебы. И вот теперь эта моя воздыхательница нужна мне, как никогда. Трофеи надо как-то переоформлять на себя и без нотариата здесь никак не обойтись.
– Слушай, Паш, мне Светку Полянцеву надо бы найти, она же в городе осталась и вроде бы в нотариат распределилась?
Тимченко вылупился на меня с изумлением. А я пока снял и повесил куртку.
– Зачем она тебе? У вас, что, со Светкой что-то было?
Мне почему-то стало обидно за Полянцеву. В конце концов, даже при ее неброской внешности, при всех ее закидонах и зацикленности на комсомоле, от
