И тут Макгалли выдает:
– Или можно пристрелить его на месте!
– Макгалли!.. – Я всего на секунду отвожу взгляд от Туссена, оборачиваюсь к Калверсону, чтобы тот одернул Макгалли, а Туссен уже взлетает на ноги, бьет меня головой в грудь, как тараном. Я опрокидываюсь навзничь, Макгалли и Калверсон оживают, оружие у них в руках. Лапа Туссена тянется к модели ратуши, Калверсон уже держит его на мушке, но не стреляет, и Макгалли тоже не стреляет, потому что Туссен обрушивается на меня, нацеливает вниз острый золотой шпиль, и все темнеет.
– Сукин сын! – орет Макгалли.
Туссен меня выпустил, я слышу, как он грохочет к двери, и ору вслед: «Не надо!» Кровь заливает мне лицо. Зажимая глаза ладонями, я ору: «Не стреляйте!» – но поздно, они стреляют. Выстрелы пробивают темноту перед глазами серией вспышек, и я слышу, как Туссен с криком валится на пол.
От дверей отчаянно тявкает Гудини, завывает, горестно и недоуменно взлаивает.
* * *«Извините, детектив. Позвольте. Как эта печальная история доказывает, что парень пал жертвой убийства?»
В моем опустошенном мозгу горько отзывается эхо этих слов. Я в больнице, мне больно, а в голове язвительный вопрос, заданный Макгалли перед выездом к подозреваемому.
Туссен мертв. Макгалли выстрелил трижды, а Калверсон один раз, и Туссен уже умер к тому времени, как меня доставили в городскую больницу.
Лицо у меня разбито. Очень больно. Может быть, Джей-Ти врезал мне пепельницей и пустился бежать потому, что убил своего друга Питера, но я так не думаю.
Я думаю, он бросился на меня со страху. В комнате кроме меня было еще два копа, и Макгалли отпускал шуточки, а я успокаивал, но Туссен боялся, что, задержав за нарушение дурацкого режима экономии, мы оставим его гнить в тюрьме до третьего октября. Он, как Питер, пошел на рассчитанный риск и проиграл.
Макгалли выстрелил в него трижды, Калверсон – один раз, и он мертв.
– Четвертью дюйма выше, и вы остались бы без глаза, – констатирует врач, молодая женщина со стянутыми в конский хвостик светлыми волосами. Она носит спортивные тапочки и закатывает рукава врачебного халата.
– Ясно, – отвечаю я.
Она закрепляет мне толстую марлевую подушечку на правом глазу пластырем.
– Это называется «трещина нижней стенки глазницы», – поясняет она, – и приводит к некоторому онемению щеки.
– Ясно, – киваю я.
– А также к диплопии, от слабой до тяжелой.
– Ясно.
– Диплопия – это двоение в глазах.
– А-а…
И все это время у меня в голове крутится вопрос. «Как эта печальная история доказывает, что парень пал жертвой убийства?»
«К несчастью, – думаю я, – мне известен ответ. Хотел бы не знать, но знаю».
Доктор не перестает извиняться. За недостаток опыта, за перегоревшие лампочки, которые нечем заменить, за общий дефицит лекарственных препаратов. Выглядит она лет на девятнадцать и наверняка еще не закончила ординатуру. Я уверяю ее, что все в порядке, я все понимаю. Ее зовут Сьюзен Вилтон.
– Доктор Вилтон, – спрашиваю я, пока она протягивает через мою щеку шелковую нить, морщась так, словно шов не у меня, а у нее на лице. – Доктор Вилтон, вам приходилось убивать своими руками?
– Нет, – пугается она. – Хотя… может быть. Знай я наверняка, я бы до конца жизни жалела. Но я не знаю. Понимаете, я люблю жить. Если бы я жалела, зачем тогда ждать до конца? Понимаете?
– Верно, – соглашаюсь я, – верно.
Мое лицо неподвижно. Нельзя мешать доктору Вилтон накладывать шов.
Осталась всего одна тайна. Если Туссен сказал правду, а я думаю, это так, и таблетки доставал Питер, где он их брал?
Это последний фрагмент тайны, и, по-моему, я знаю ответ.
* * *София Литтлджон до жути похожа на брата, даже когда выглядывает в щелку между дверью и косяком, рассматривая меня из-под цепочки. У нее такой же маленький подбородок и крупный нос, такой же широкий лоб и такие же немодные очки. И стрижется она так же коротко, по-мальчишески, и вихры торчат, как у брата.
– Да? – Она разглядывает меня, а я ее.
И я вспоминаю, что мы незнакомы, и еще осознаю как выгляжу: залепленный марлей глаз, расходящиеся из-под повязки красочные припухшие кровоподтеки.
– Мэм, я – детектив Генри Пэлас из полиции Конкорда, – представляюсь я. – Боюсь, что нам…
Но дверь уже закрывается, слышно звяканье цепочки, и сразу дверь распахивается широко.
– Хорошо, – одобряет она и стоически кивает, словно всегда знала, что этот день придет. – Хорошо.
Она принимает у меня пальто и указывает на то самое пухлое голубое кресло, в котором я сидел прошлый раз. Я привычно достаю тетрадь, а она тем временем объясняет, что мужа нет дома, он задержался на работе. Такое время, что кто-то из них непременно задерживается на работе. Эрику Литтлджону теперь почти каждый вечер приходится проводить полуофициальные богослужения неопределенной конфессии. Приходит так много сотрудников, что он закрыл часовенку в подвале и занял конференц-зал наверху. София говорит, лишь бы не молчать. Это последняя целеустремленная попытка уклониться от разговора. Я наблюдаю за ней и думаю, что вот такой взгляд, наверно, был у Питера при жизни: осторожный, вдумчивый, расчетливый и чуточку грустный.
Я улыбаюсь и ерзаю в кресле. Так и быть, дам ей выговориться, а потом можно будет задать свой вопрос. Это не столько вопрос, сколько констатация факта.
– Вы дали ему свою рецептурную печать.
Она долго рассматривает коврик, бесконечное плетение тонкого узора, затем поднимает глаза на меня:
– Он ее украл.
– А, – говорю я, – ясно.
Пока в больнице целый час занимались моим лицом, я думал над этим вопросом. Догадался, но все равно был неуверен. Пришлось спросить новую знакомую, доктора Вилтон: имеют ли акушерки право выписывать рецепты?
Оказалось, имеют.
– Надо было раньше вам сказать. Извините.
За широкой балконной дверью я вижу Кайла и еще одного мальчугана. Оба в лыжных комбинезонах и в сапожках, возятся с телескопом. Двор залит нездешним, ярким светом прожекторов. Прошлой весной, когда шансы на столкновение еще выглядели ничтожными, все увлеклись астрономией, выучили названия планет, их орбиты и расстояния друг до друга. Так после 11 сентября все узнали, какие в Афганистане есть провинции, разницу между шиитами и суннитами. Кайл с приятелем превратили трубу телескопа в меч, по очереди посвящают друг друга в рыцари, преклоняют колени и хихикают под ранней луной.
– Это было в июне. В начале июня, – начинает София, и я оборачиваюсь к ней. – Питер ни с того ни с сего позвонил, напросился на обед. Я сказала, что очень рада.
– Вы принимали его в своем кабинете.
