– Вы принимали его в своем кабинете.
– Да, – кивает она, – да.
Они ели и вспоминали прошлое, чудесно побеседовали. Как брат с сестрой. Вспомнили виденные в детстве фильмы, родителей, как росли…
– Понимаете, так по-семейному.
– Да, мэм.
– Получилось действительно очень мило. Наверно, детектив, именно оттого мне стало так обидно, когда выяснилось, что ему на самом деле было нужно. Мы никогда не были близки с Питером. Чтобы он вот так, вдруг, позвонил? Помню, я подумала: когда это безумие пройдет, мы, может быть, сумеем стать друзьями.
Она тянется за салфеткой и утирает слезу.
– Тогда шансы были еще совсем низкими. Можно было так думать.
Я терпеливо жду, разложив на колене открытую тетрадь.
– В общем, – говорит она, – я редко выписываю рецепты. Наша работа в основном – общая профилактика, а препараты, если и используются, то во время родов, а не прописываются на время беременности.
Поэтому София Литтлджон только через несколько недель обнаружила, что из верхнего ящика стола пропала врачебная печать для рецептов. И еще несколько недель прошло, прежде чем она связала пропажу с появлением своего смирного брата и совместным обедом в кабинете. На этом месте рассказа она замолкает, смотрит в потолок, качает головой, упрекая себя, а мне представляется тихий страховщик Питер в миг решимости: он сделал судьбоносный выбор, Майя пересек порог 12 375. Вот он собирается с духом, когда сестра отлучилась в туалет или за каким-то делом. Он нервничает. Со лба под очки скатываются бусинки пота. Он встает, тихо выдвигает верхний ящик стола…
За окном визжат от смеха Кайл с приятелем. Я не свожу глаз с Софии.
– Значит, в октябре вы догадались.
– Верно. – Она бросает на меня быстрый взгляд, но не дает себе труда спросить, откуда я знаю. – И пришла в ярость. То есть, господи боже, неужели мы еще люди? Неужели нельзя до конца вести себя по-человечески? – В ее голосе настоящий гнев, и она горестно качает головой. – Звучит смешно. Понимаю.
– Нет, мэм, – возражаю я, – вовсе не смешно.
– Я насела на Питера, и он признался, что взял. И все. С тех пор мы больше не разговаривали.
Я киваю. Я был прав. С меня хватит, пора уходить. Но я должен узнать все. Должен.
– Почему вы не рассказали об этом раньше? Почему не отвечали на звонки?..
– Ну я… я решила… я просто… решила… – начинает она. И тут звучит голос Эрика Литтлджона:
– Милая…
Он стоит на пороге. Бог знает сколько он там простоял, на нем тихо подтаивает снег.
– Все нормально.
– Нет, не нормально. Еще раз здравствуйте, детектив. – Он шагает в комнату, на кожаных плечах его пальто тают последние снежные хлопья. – Это я посоветовал ей солгать. И все последствия должны пасть на меня.
– Не думаю, что будут последствия. Просто я хочу знать правду.
– Хорошо. Так вот вам правда: я не видел причин сообщать вам, что Питер был вором и наркоманом, и сказал об этом Софии.
– Мы решили вместе.
– Я тебя уговорил.
Эрик Литтлджон качает головой и в упор сурово смотрит на меня:
– Я сказал ей, что нет смысла вам рассказывать.
Я встаю и делаю шаг навстречу ему, он не отступает.
– Почему? – интересуюсь я.
– Что сделано, то сделано. Случай с печатью не связан со смертью Питера, и не было смысла сообщать о нем полиции.
Он произносит «полиция», как будто это некое абстрактное понятие, не имеющее отношения ко мне, человеку, стоящему у них в гостиной с тетрадкой в руках.
– Сообщить полиции – все равно, что сообщить прессе, широкой публике.
– Отцу, – шепчет София и поднимает на меня взгляд. – Он имеет в виду – сообщить моему отцу.
– Отцу? – Я, поглаживая усы, вспоминаю рапорт констебля Макконнелл: отец, Мартин Зелл, в пансионате «Приятный вид», начальная стадия деменции.
– Ему и так тяжело было узнать, что Питер покончил с собой. А узнать вдобавок, что сын был наркоманом?
– Зачем на него столько взваливать? – добавляет Эрик. – Да еще в такие времена. Я сказал, чтобы она молчала. Это мое решение, и я готов за него отвечать.
– Ясно, – говорю я. – Понятно.
И вздыхаю. Я устал. Глаз болит. Пора идти.
– Еще один вопрос, мисс Литтлджон. Вы, по-видимому, уверены, что Питер покончил с собой. Можно спросить, на чем основана такая уверенность?
– На том, – тихо говорит она, – что он мне сказал.
– Что? Когда?
– В тот самый день. Когда мы обедали у меня в кабинете. Понимаете, тогда уже началось. В новостях рассказывали о Дарэме. Случай в начальной школе, помните?
– Да…
Человек, выросший на побережье, в Дарэме, вернулся туда, чтобы повеситься в одежном шкафу своего школьного класса. Хотел, чтобы его нашел ненавистный с детства учитель.
София зажимает глаза кончиками пальцев. Эрик подходит к ней сзади, кладет ладони на плечи и утешает.
– В общем, Питер… Питер сказал, что если он решится на такое, то сделает это в «Макдоналдсе». На Мэйн-стрит. Знаете, это прозвучало шуткой. Но, наверное… наверное, шуткой не было, да?
– Нет, мэм. Наверно, нет.
Вот вам и ответ, детектив Макгалли. «Как эта печальная история доказывает, что парень пал жертвой убийства?» Никак не доказывает.
Необычный ремень, грузовик – все это не имеет отношения к делу. Когда эксперимент с запретными веществами закончился катастрофой – его поймали на единственном в жизни воровстве и предательстве, оставили наедине со стыдом и мучительной ломкой, – статистик Питер Зелл провел очередной анализ, тщательно рассчитал отношение риска к вознаграждению и убил себя.
Бум!
– Детектив?
– Да?
– Вы не записываете.
Эрик Литтлджон смотрит на меня чуть ли не с подозрением, будто я что-то скрываю.
– Вы больше не записываете то, что мы сказали.
– Нет. Просто я… – Я сглатываю и встаю. – Дело закрыто. Простите за беспокойство.
* * *Пять часов спустя. Или шесть, не знаю. Середина ночи. Мы с Андреасом на улице, оба сбежали из «Пинача» – бара в подвальчике на Феникс-стрит. Сбежали от гомона и дыма, от угрюмой атмосферы подполья и стоим на грязной мостовой. Ни ему, ни мне не хотелось пива. Андреаса Макгалли буквально силой вытащил с рабочего места – отмечать закрытое мной дело. Дела я не раскрыл, да и не было никакого дела. Все равно там, внизу, ужасно: свежий дым смешивается с застоявшейся табачной вонью, орет телевизор, народ теснится к исписанным граффити столбам, не дающим потолку рухнуть. Да еще какой-то остряк зарядил музыкальный автомат дозой иронии. Элвис Костелло «В ожидании конца света», Том Уэйтс «Земля умирает, крича» и, уж конечно, знаменитая песенка R. E. M. крутится снова и снова.
На улице снег, жирные грязные снежинки косо летят сверху, рикошетят от кирпичных стен. Я засунул руки в карманы, стою, запрокинув голову, уставившись в небо единственным целым глазом.
