сделаете, если убийцей окажется кто-то из нас? — спросила Нуналуна. — Отправите его на каторгу?
— Что значит «если»? Убийца один из вас, — твердо ответила Гортензия.
— Полегче, офицер. Не перекладывайте с больной головы на здоровую. Наши браслеты в полной исправности.
— Чем из инвентаря станции можно было пропороть живот?
Одиссей задумался.
У них и в самом деле не было ничего столь острого и большого.
— Обычным ножом? — предположил он.
— Нужно достаточно длинное лезвие. Впрочем, подробности будут после вскрытия.
— Вы и вскрытие умеете проводить, Гортензия?
— Офицер Робинс, пожалуйста. Конечно. Я тут сама себе оркестр.
Когда Нуналуна и офицер Робинс скрылись в общежитии, Одиссей остался их ждать у входа.
Мегера сопровождала Артезианов.
Надсадно заскрипели шлюзы, выпуская на волю корабль службы наказаний.
Одиссей еще не дожевал и не проглотил осознание того, что теперь на их станции будут дети.
Определенно, это очень шумные и неугомонные существа.
Хорошо это или плохо?
Всякий заключенный привыкает к своим кандалам. Вот и Одиссей привык к размеренному течению жизни их станции.
Ничто не предвещало здесь появления маленьких детей.
Никто из них не мог убить Нокса.
Но детеныши появились, а Нокс — ровно наоборот.
Орудие убийства Нокса нашлось в комнате Нокса.
Это был длинный шпатель, именно им Одиссей обычно очищал стены третьего терминала от плесени и моллюсков, которые так и норовили там зародиться.
Стальная пластина оказалась очень остро наточенной, чего прежде Одиссей за шпателем не наблюдал. Это, кажется, исключало из списка убийц Мегеру — уж она-то точно никогда не готовилась заранее.
Зато у Нокса, было нечто похожее на точильник. Он частенько ходил по станции с набором инструментов, что-то без устали починяя.
По здравому размышлению Одиссей склонялся к тому, что единственной, кто мог убить Нокса, была Нуналуна. Ни разу он не спросил её, для чего она смастерила самодельное взрывное устройство и разместила его посреди торгового центра. Все равно не существовало в мире ни единой причины, которая бы уместилась в морально-нравственных рамках Одиссея.
Такое… декоративно-бессмысленное убийство было вполне в её стиле.
— Ну, и кто в последний раз пользовался шпателем? — спросила Гортензия, демонстрируя им аккуратно упакованное в пластиковый пакет орудие.
— Я, наверное, — подумав, ответил Одиссей.
— Спрошу еще раз: не хотите чистосердечно признаться, мистер Блок?
— Могу и признаться, раз уж вам так сильно этого хочется, — кивнул Одиссей, — если вы объясните мне, для чего я это сделал и, главное, — как.
— Все браслеты в полном порядке, офицер, — несколько высокомерно сообщил Архи Гуд, — я составил отчет для вас. Также я прислал вам последнюю запись камер наблюдения, она сделана больше года назад.
— Отчего перестали работать камеры?
— Самая банальная причина в мире, офицер.
— Диверсия?
— Вышли из строя от старости.
Все вместе они посмотрели, как на экране Нокс, что-то бормоча, торопливо пишет в своем планшете. У него был очень беспокойный и пытливый ум. Одиссей считал, что и экономические махинации он проворачивал из чистого любопытства, получится — не получится. Просто попробовать.
Потом изображение оборвалось.
— Что он так вдохновенно пишет? — спросила Гортензия.
— Что-то исследует, как всегда, — ответил Одиссей. Они никогда на полном серьезе не интересовались, чем занят этот чудак. — Кажется, в последние два годы его увлек принцип действия корректоров.
— Что? — переспросила офицер Робинс. — И вы только сейчас об этом говорите?
— Это же Нокс, — пожала плечами Нуналуна, — вечно у него голова была забита всякими фантазиями.
— Барнабау, — произнесла Гортензия ледяным тоном, — был известен как, простите за пафос, гений. Думаете, почему ему назначили пожизненное и навсегда запретили выходить в сеть? Потому что он мог бы проворачивать свои махинации, находясь где угодно.
Нула фыркнула. Эти подробности о Ноксе каторжан интересовали меньше всего. По их версии, он был всего лишь безобидным добряком.
— Корректоры невозможно обмануть, — вмешался Архи Гуд.
— А где планшет Барнабау? — спросила Гортензия.
— Планшет абсолютно пуст, — ответил сморчок. — Сброс до заводских настроек три дня назад.
Этой ночью Нуналуна, привычно навестившая «Одиссею», не была настроена на игривый лад. Жарко прижавшись к плечу Одиссея, она долго молчала. Он тоже не спешил с беседами. Что тут скажешь? Ситуация прорисовывалась отвратительная.
— Знаешь, что я думаю, Одди? — прошептала наконец Нула. — Что кто-то очень сильно любил Нокса.
— Что?
— Браслеты срабатывают, когда мы хотим причинить кому-то вред. А когда Мегера зашивала порез Нокса, то ей не было больно. Тот, кто убил его, считал, что причиняет ему добро.
Одиссей невольно улыбнулся, вспомнив тот день. Оказалось, что Нокс панически боится вида своей крови. Да он чуть в обморок тогда не хлопнулся и еще полдня бродил, слегка пошатываясь.
— Что ты знаешь о Рафе, Нула?
— Он трахается молча.
— Всё?
— Всё.
Когда она заснула, Одиссей вышел наружу. Со стороны общежития по планете разносился жизнеутверждающий детский плач.
Мысленно Одиссей дал Агаве два месяца. Именно через столько времени он озвереет от этой станции, заберет детей и вернется к цивилизации.
Все начинали сходить с ума через два месяца.
А кто-то спятил окончательно.
Одиссей зашел на станцию, прошел мимо дремавшей на дежурстве Мегеры, у которой на коленях вместо привычного вязания лежал планшет, и свернул к первому терминалу.
— Гортензия! — крикнул он, подходя к патрульному катеру.
— Открыто, Блок, — раздалось оттуда.
В ярком свете многочисленных ламп офицер Робинс казалось бледной, как мертвец.
Склонившись над телом Нокса, она проводила вскрытие.
— Не спится? — спросила она буднично.
— Как старина Нокс?
— Здоров.
— Значит, версия с редким заболеванием провалилась.
— Между прочим, на многих планетах ритуальное вскрытие своего живота считается традиционным способом ухода из жизни. Для воинов.
— Нокс был пацифистом. Воевал только с чужими деньгами, искренне почитая их за свои.
— Он не пытался защищаться. Никаких следов борьбы.
— На этой планете не с кем бороться, Гортензия. Разве что с демонами внутри себя.
— Ты стал философом?
На правах старой знакомой она пренебрегла официальным «вы».
Так же, как и он — «офицером».
— Книги — лучший друг любого каторжника, — уклончиво ответил Одиссей.
— Мне твое наказание всегда казалось слишком суровым. Ты убил чудовище.
— Как и полагается герою.
— Давай без преувеличений.
Он засмеялся.
— Что вы делаете в этой заднице миров, Гортензия?
— Размышляю о том, что человек, считавший себя героем, а жертву — чудовищем, мог и обойти корректор. Если бы был уверен, что совершает подвиг.
Одиссей вскинул брови.
— Нула пришла примерно к такой же мысли. Правда, она топит за любовь.
— Что ты, ребенок, проданный собственным отцом в рабство насильнику и садисту, можешь знать о любви?
— А это все еще не чистосердечное признание.
Она аккуратно закрыла тело Нокса простыней и отправила каталку с
