– Ну, Лизка, давай, они начали прощаться, – а может, с нами? В доме Кино сегодня что-то сильное.
– Про самураев, японское. Красиво, говорят, до обалдения! – включилась другая девица, длинноногая блондинка спортивного телосложения.
«Титкова Таисия Владимировна… года рождения… – привычно зазвучало в голове. Я отвернулся.
– Не, Таська, мы с Михой на теннис сегодня. – У нее в рюкзаке зазвучала замысловатая мелодия. Она достала из кармана «Моторолу», – о, уже ждет на Маяковской. Ну, все девчонки, пока! – она помахала рукой и поспешно направилась в сторону метро. Подруги двинулись тоже. Мы с Андреем стояли у ограды и смотрели на удаляющихся девушек. Говорить ни о чем не хотелось.
* * *
Следующим утром меня разбудили громкие сирены скорой помощи. Судя по звуку, машин было несколько. Я выглянул в окно и обомлел: суетящиеся санитары вынесли одни за другими двое носилок. На обоих были тела с ног до головы закрытые простынями. Погода стояла дождливая и носилки мгновенно намокли. «Хоть бы брезентом накрыли», – мелькнула какая-то странная мысль, словно покойникам было важно, накрыли их или нет.
Рядом со скорыми приткнулись несколько милицейских УАЗ-иков. Я присвистнул. Происходило непонятное. В голове все еще стоял неопределенный гомон, словно работали несколько, одновременно включенных радио, но я, кажется, начал приспосабливаться. Сбылось неожиданное: со слов одного из моих друзей, живущего у железнодорожной станции, я знал, что к шуму привыкаешь, если он носит однородный и регулярный характер. Рассказам его я не верил, считая, что это скорее вымысел, придуманный в оправдание покупки дешевого жилья.
С тем большим интересом, уже не прислушиваясь к звучащим в голове непрерывно голосам, я еще раз обозрел происходящее и, не обнаружив там никаких видимых изменений отошел от окна. Достал из коробки пакетик гречневой каши, вскипятил в воду в кастрюле и, сильно посолив, бросил пакет туда. На пути к телевизору выглянул в окно и замер: ситуация кардинально изменилась.
Скорых и милицейских машин больше не было, на их месте стоял целый парк какого-то безумного, мне мало знакомого автомобилестроения – из того, что я знал, были два «Хаммера», один «Ламборджине», пара «Бентли» и еще какая-то хрень, которую я в городе раньше видел, но, что это было, не знал.
Остальное, более напоминало двухместные самолеты, чем нечто передвигающееся по земле. Впрочем, могли это быть, с той же легкостью, и самолеты. К которым, для понта, по четыре колеса приделали. Вокруг толпились люди в черных костюмах с наушниками на левом ухе. «Охранники» – машинально отметил я. Все еще сильно удивляясь происходящему, я, все же, нащупал пульт телевизора и включил спутниковый канал. Новости мира меня интересовали, впрочем, чисто автоматически – события во дворе развивались с нешуточной быстротой. В это время подъехали два черных лимузина, из которых вышла группа людей и скрылась в соседнем подъезде.
Я перевел взгляд на экран телевизора и переключил канал. Шла предновогодняя передача. Ведущий, известный певец в шиньоне, и, кажется, судя по застенчивому выражению лица и периодически заплетающемуся языку, пьяный в дупель, и ведущая, по сведениям, почерпнутым из газет, недавно перенесшая пятую пластическую операцию, жизнерадостно открыли представление словами:
– Дорогие зрители и зрительницы! Мы поздравляем вас с настигающим Новым Годом и начинающимся концертом желаем…
– Желаем счастья, – голосом одного из генеральных секретарей СССР веско подытожил известный певец в шиньоне.
«Мда… – подумалось мне, – интересно, а если они, наконец, не дай Бог, помрут? Их мумии еще сколько лет после смерти в Новый Год на сцену вывозить будут?
В это время на сцену вышла тощая девица сомнительной внешности и запела – «Течет река, Волга…»
Песня, когда-то чудесно спетая певицей, в дальнейшем по непонятным мне, но видимо объективным финансовым причинам, не удостоенной мумификации, в исполнении тощей звучала ужасающе. «А мне семнадцать лет…» – донеслось из телевизора. Девице, на вид, было лет сорок. «Это сколько ж надо денег иметь, что бы совсем без голоса и с такой внешностью в новогоднюю программу влезть?» – подумал я и переключил канал. Выглянул в окно. И вовремя. В это время из подъезда вынесли два богато украшенных, затейливо инкрустированных ценными породами дерева и прибранных свежими розами дубовых гроба.
* * *
Генерал лейтенант кавалерии Евстигней Георгиевич Чеканов – Лопушинский не знал как ему дальше жить. Он сидел на веранде своей дачки в окрестностях Петербурга; усадебке, расположенной в Лисьем носу почти на берегу Финского залива и скучал. Перед ним стоял только что принесенный прислугой самовар и блюдце с малиновым вареньем. Погода была отменной, ветер прогонял легкие облака, светило солнышко. В общем, день задавался ясный. Откуда-то доносилось стрекотание сверчка.
Генерал, однако, был настроен пессимистически. Он и сам не мог объяснить себе своего настроения; внутри его что-то глодало.
Он тревожно оглядывался вокруг, словно ожидая откуда-то, неизвестно откуда, но с какой-то непреодолимой фатальностью непременно подвоха.
Тому, впрочем, предпосылок никаких не наблюдалось: всё, кажется, было как обычно и это пугало генерала еще более; неизвестность, как говориться, страшнее всего…
Он встал, одернул мундир и прошел в комнаты; по дороге скользнул, было, взглядом на недочитанный роман, но не взял, стыдливо отвел взгляд и стушевался; поджал и без того туго сведенные в полоску губы и вдруг, с ослепительною для себя ясностью обреченного на расстрел арестанта; человека, зависшего над пропастью, да так и не решившего до конца, надо ли ему туда, но, однако, туда уже падающего, и, все еще пугающегося, но с каким-то особым, последним испугом понял: все дело было в этой безумной и мало кому понятной книге!
… «Двойник»… – так, кажется, она называлась. Принадлежала она перу новомодного; еще малоизвестного, но уже порядком нашумевшего писателя по фамилии Достоевский.
– Двойник! – то ли сквозь зубы, то ли вследствие сжатых до невероятия губ презрительно, и в то же время констатирующе безнадежно, процедил генерал. Он устало опустился в кресло, на лице его нарисовалась скорбная складка. Кажется, с ним случилось что-то непоправимое – смерть близких людей, порой, ставит такой отпечаток на лица своих жертв: и, вроде бы, хочется еще обратиться к усопшему со своим горем, поделиться несчастием, и не осознается никак, что несчастие это – это то, что того, с кем хочется поделиться, больше нет…
– Двойники… Какая страшная правда… – Евстигней Георгиевич поднялся и, в нервной ажиотации, попеременно сжимая кисти рук в кулаки до бела, прошелся по комнате. – Но зачем?! – вопрос был риторическим. – Зачем сейчас? – вопрос, кажется, на этот раз оказался сформулирован ладнее, и генерал даже на мгновение приостановился от посетившей его странной мысли… А, может, он Мессия? – внезапность робкой догадки так поразила генерала, что он едва не закричал. Но как же они могут, так, со мной… – он скорбно остановился, словно не смея совладать с посетившей его бедой;
